Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06
X
Очевидно, что оба гения — и Есенин, и Пушкин — возвеличивали Пугачёва: они поднимали его на пьедестал поэтического идеала. И уж, наверное, прототип — то есть живший в реальности Зимовейской станицы казак Емельян Пугачёв — уступал вдохновенно написанным образам.
Но не странно ли это? Певцы милосердия, света, добра воспевали того, кто раздул кровожадный огонь мятежа. Причём если Пушкин лишь чувствовал всю «бессмысленность и беспощадность» безбрежного русского бунта, то Есенин воочию видел кровавый разлив, затопивший Россию.
Ещё закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода, —
таким вот, воистину пушкинским, взглядом и слогом Есенин увидел и описал панораму великого мятежа.
Но почему же они, так всё глубоко понимавшие, так сострадавшие и отдельному человеку, и целому, потрясённому бунтом, народу, тем не менее сотворили из Пугачёва героя? Может, великие наши поэты видели в бунте и нечто такое, без чего невозможна ни жизнь народа, ни достойное существование частного человека? Быть может, они прозревали глубинную истину бунта, сокрытую от обывательских наших умов?
И вот тут, для объёмности и объективности взгляда, стоит посмотреть на проблему как бы со стороны. Думаю, самое время дать слово Альберу Камю, авторитетнейшему европейцу XX века. Уж кто, как не он, гуманист и мудрец, Нобелевский лауреат и боец французского Сопротивления, свидетель великих событий и потрясений истории — войн, революций, чудовищных диктатур, — кто, как не он, должен был осудить неразумно и слепо бунтующее человечество?
Но, как ни странно, в 1950 году, в расцвете ума и таланта, Камю создаёт вдохновенную апологию бунта — он пишет «Бунтующего человека». Эта книга достойна отдельного неторопливого обсуждения; но я ограничусь лишь тем, что выпишу несколько цитат, содержащих главные мысли Камю.
«Для того чтобы жить, человек должен бунтовать…».
«Бунтующий человек… протестует против посягательств на себя такого, каков он есть. Он борется за целостность своей личности. Он стремится поначалу не столько одержать верх, сколько заставить уважать себя».
«Бунт порождается осознанием увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела человеческого. Однако слепой мятежный порыв требует порядка среди хаоса, жаждет цельности в самой сердцевине того, что ускользает и исчезает. Бунт хочет, бунт кричит и требует, чтобы скандальное состояние мира прекратилось и наконец-то запечатлелись слова, которые безостановочно пишутся вилами по воде».
«Бунтарский порыв возникает… как требование ясности и единства. Самый заурядный бунт парадоксальным образом выражает стремление к порядку».
«Всякий бунт — это… призыв к бытию».
«…Я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта, который отличает его от озлобленности. По своей видимости негативный, поскольку ничего не создаёт, бунт в действительности глубоко позитивен, потому что он открывает в человеке то, за что всегда стоит бороться».
«В своих возвышенных и трагических формах восстание людей есть не что иное, как многолетний протест против смерти, яростное обвинение удела человеческого, предопределяемого всеобщим смертным приговором».
«Источник форм, кладезь истинной жизни, бунт позволяет нам держаться на ногах в бесформенном и яростном потоке истории».
Такова метафизика бунта. Народ, неспособный к бунтарским порывам — это народ-импотент. «Тайна Старой Европы, — с горечью пишет Камю, — в том, что она разлюбила жизнь».
А вот мы, русские, так любим жизнь, что готовы её задушить в «тяжёлых, нежных наших лапах». Любя, мы вступаем в отчаянный, роковой поединок с жизнью, тот роковой поединок, в котором (вспомните знаменитое стихотворение Тютчева!) кто-то один непременно падёт бездыханным.
Русский — это прежде всего бунтующий человек. Глубина и трагедия бунта выражает собой глубину и трагедию целой России; можно сказать, что бунт — есть наш способ существования, есть образ жизни народа.
И это нисколько не противоречит образу и идеалу святой, христианской Руси. Святость — не сусальная позолота, покрывшая жизнь, не притворно-покорное ханжество и благочинность; нет, христианская святость — есть яростный бунт против смерти, есть путь, выводящий людей из смердящих кладбищенских тупиков — в просторы бессмертия. Святость есть бунт — и Христос есть бунтарь, вырывающий жало у смерти и разрушающий врата адовы.
Глубина, метафизика бунта состоит в одолении смерти: в порыве к бессмертию настоящий бунтарь не жалеет собственной жизни — как её не жалел и распятый Христос.
Но бессмертия может быть удостоена только личность — лишь человек, обладающий совестью, честью и волей к добру, может быть принят Отцом как желанный, любимый и любящий, сын. И если мы с вами попробуем мысленно как бы подняться к истокам реки, именуемой Бунт, — то мы увидим, что всё начинается с унижения личности — и с усилия сохранить оскорблённую честь человека. Бунтарский и разрушительный с виду порыв есть, по сути своей, созидательный, сохраняющий личность поступок. Бунтарь, говоря своё «нет», выражает глубинное «да», утверждает достоинство, честь и свободу.
Тот же импульс, что побуждал дворянина — невольника чести! — послать картель или поднять брошенную ему перчатку, — тот же самый порыв побуждал мужика взять топор иль дубину.
Будь у нас время и место, мы с этого пункта могли бы развить ещё одну тему: дуэли как бунт одиночек и их место в русской литературе. Ибо дуэль, как и бунт — один из метасюжетов нашей литературы. Вот только самый поверхностный, беглый огляд. Пушкин: дуэли «Онегина», «Выстрела», «Каменного гостя» и «Капитанской дочки». Лермонтов: Печорин убивает Грушницкого, а купец Калашников, в настоящей кулачной дуэли — опричника Кирибеевича. Толстой: Пьер стреляется с Долоховым. Тургенев подводит к барьеру Евгения Базарова и Павла Кирсанова. «Поединок» — едва ли не лучшая вещь Куприна. И даже Чехов — уж от него мало кто ждал сочинения на подобную тему — пишет «Дуэль»!
Не забудем, что тема дуэли трагически прозвучала и в жизни — в поединках закончили свой земной путь два наших гения.
Как дворянин считал, что позор хуже смерти, так и человек из народа, идя бунтовать, сознавал: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Нельзя забывать вот об этих морально высоких и чистых источниках бунта; это уж дело другое, что к чистой воде первоначального мятежа очень скоро бывают примешаны мутные воды корыстных и властолюбивых расчётов.
Бунт выражает, как это ни странно, стремление к порядку и справедливости — повторим эти важные мысли Камю. Бунт, внося в жизнь отчаянно-дерзкий разрыв и разлад, тем не менее в смутных первоначальных надеждах и в отдалённых своих результатах направлен — к единству народа. Как ни ужасна была пугачёвщина, как ни жесток был «бессмысленный» бунт черни против дворянства — но в результате весь русский народ, от крестьян до вельмож, смог сплотиться в единую силу, которая выстояла и победила в первой Отечественной войне. (См. «Историю Пугачёва»: «Нет худа без добра: Пугачёвский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc».) А разделяло-то апофеоз разрушения, бунт Пугачёва, и 1812 год — апофеоз русской сплочённости, когда на врага «всем народом навалиться хотят», по выражению одного из героев «Войны и мира», — разделяло-то эти события всего только тридцать семь лет!
И еще меньше срок меж другим, величайшим в истории, мятежом, между годом 1917-м, торжеством смуты и разрушения, и явлением той единой России, которая, как один человек, поднялась на вторую Отечественную войну.
Таков парадокс: разрушительный бунт есть движение к единству. Если не видеть в нём этой диалектики и глубины — значит, нам надо поставить крест и на всём русском народе, и на всей нашей горькой истории, которая, прежде всего, есть история бунтов.
Но рассуждая о бунте как о трагическом, парадоксальном пути к единению народа, нам нельзя не вернуться назад — и нельзя ещё раз не открыть «Капитанскую дочку».
XI
Не удержусь, чтоб не привести слова Пришвина: «Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где наладился жить, — то и другое для меня теперь археология; моя родина, не превзойденная в простой красоте, в сочетавшейся с нею доброте и мудрости, — моя родина — это повесть Пушкина „Капитанская дочка“».
«Капитанская дочка» — завещание Пушкина нам: роман был напечатан в последнем прижизненном номере пушкинского «Современника». Вот если бы — думаешь иногда — освободить наших школьников от всей той учебной трухи, которой забиты их головы, и в последний год обучения обязать их неспешно и вдумчиво, с хорошим учительским комментарием, прочитать и усвоить одну только вещь — «Капитанскую дочку», — то насколько же здравым, глубоким и верным был бы взгляд молодой России на историю и на современность!
