Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06
Первобытно-могучим было и уголовное право яицкого казачества. Преступлениями считались четыре поступка: воровство и убийство, измена (разумеется, воинская) и проявление трусости. А наказание было одно: «в куль да в воду». Даже в войсках Чингисхана, которого уж никак не сочтёшь милосердным, за такие же преступления кроме казни возможна была ещё ссылка.
В отношении к русской империи, частью которой казачество Яика, несомненно, являлось, мы видим ту же двойственность, что и у всех остальных казаков. Уральские молодцы, с одной стороны, активно участвуют во всех военных или карательных экспедициях русской империи — а с другой стороны, против этой же самой империи непрерывно бунтуют. Из многочисленных бунтов, случившихся на берегах реки Яик, мы вспомним один — тот, что предшествовал появлению Пугачёва.
О том, что весь Южный Урал представлял собой сложно-этнический, непрерывно бурлящий котёл, мы уже говорили. В 1772 году многочисленные калмыки, не стерпев притеснений от русских чиновников, решили уйти на Восток, в родные монгольские степи. Тридцать тысяч кибиток — «деревянных черепах», по выражению Сергея Есенина, — потянулись от Волги «встречь солнцу».
Яицким казакам было приказано остановить самостийную «жёлтую эмиграцию». Казаки, ценившие волю не только в себе, но уважавшие также свободу иного народа, отказались вставать на пути уходящих калмыков. Начальство не нашло слов убеждения — зато нашло пушки с картечью. Вспыхнул бунт; был убит генерал Траубенберг — тот, который и приказал стрелять по неподчинившимся казакам.
Правительству, как пишет Пушкин, пришлось принимать меры строгие, но необходимые. Мятеж был подавлен, огонь бунта сбит — но угли ещё продолжали тлеть под южноуральским котлом. «То ли ещё будет! — говорили прощённые мятежники, — так ли мы тряхнём Москвою». Костёр был готов снова вспыхнуть. «Тайные совещания происходили по степным умётам и отдалённым хуторам. Всё предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался».
IV
И в рассуждениях, и в путешествии мы приблизились к Пугачёву и к пугачёвским местам. Вот она, крепость Магнитная, та, при штурме которой Пугачёв ранен был в руку, жестоко страдал потом этою раной, очень устал от неё, и может быть, в том, что он сдался без боя сообщникам осенью 1774 года, была и «заслуга» той самой магнитогорской картечи.
Сквозь рассветный туман, что плывёт за вагонным окном, вижу разноцветные дымы Магнитогорского комбината. И думаю: ведь судьба всей Российской империи дважды была решена в этих самых местах! Один раз так было в дни пугачёвщины, когда бунт охватил почти треть территории государства, когда пала столица Поволжья Казань и когда на самой Москве уж готовились отражать самозванца. И вот именно здесь, на уральских заводах, наступил перелом всей кампании: здесь решительный Михельсон доказал превосходство регулярной обученной армии над взбунтовавшимся «чёрным народом».
А второй раз и взгляды, и души России были обращены к Магнитогорску в дни «великого перелома», в 1929 году. Магнитострой стал символом новой России, местом, где разрушительная энергия революции была наконец-то обуздана, загнана внутрь мартенов и домен и служила отныне уже не развалу России, а созиданию и укреплению нового русского государства. Хаос здесь вновь, как и в дни пугачёвщины, покорился порядку — волны русского бунта разбились о камни Урала.
Вообще, Урал всегда служил прочной опорой огромному, рыхлому телу России. Недаром и расположен он, как позвоночник, посередине: недаром и называется он Уральским хребтом. Даже контур его и изгибы — взгляните на карту! — поразительно напоминают человеческий позвоночник. Не могу не привести замечательных слов, произнесённых в конце XIX века на съезде горнопромышленников Урала. «В течение 200 лет вся Россия пахала и жала, ковала, копала и рубила изделиями его (Урала. — С. С.) заводов. Она носила на груди кресты из уральской меди, ездила на уральских осях, стреляла из ружей уральской стали, пекла блины на уральских сковородках, бренчала уральскими пятаками в кармане…».
Магнитогорск — удивительный город. Это город, которого не должно было быть, но который возник средь ковыльных степей, воплощая железную волю империи. Его зарождение здесь, где «вокруг только степь на полмира» (Б. Ручьёв), напоминает рождение Санкт-Петербурга в чухонских болотах. И оба города, можно сказать, изменили судьбу империи: в XVIII веке Санкт-Петербург развернул азиатскую Русь лицом к Западу, а в веке XX-м Магнитогорск стал центром и символом превращения избяной деревянной Руси в индустриально-железное государство.
На строительстве Магнитогорска — как некогда Санкт-Петербурга — Россия опять надрывала последние силы. Точно такие же неподъёмные деревянные «бабы», которыми русский мужик вгонял сваи в болота близ невского устья, поднимались и падали, забивая столбы в каменистую землю Урала. Почти невозможно представить, что город и комбинат возводились, по сути, вручную. Главными инструментами были кайло и лопата, да тачка-стерлинг, большими колёсами напоминавшая вавилонскую колесницу. Недаром с той самой поры сохранилась частушка, которую мне удалось записать на одном из уральских застолий:
Ой, Магнитная гора,
Да чем же ты украшена?
Тачками, лопатами —
Ребятами горбатыми!
Но, выбиваясь из сил, возводя башни домен и печи мартенов, Россия пока что не знала, что она созидает свою же победу в грядущей великой войне. Каждый третий снаряд и каждый второй танк Великой Отечественной были сделаны из металла Магнитки. Крепость Магнитная, как она называлась ещё в пугачёвские времена, стала воистину крепостью, стала опорой великой страны и горнилом великой Победы.
Но времена изменились, и Магнитогорску пришлось тяжело. Дитя советской империи, он с великим трудом пережил смерть своей матери, сам едва не почил на её драматических похоронах — но всё-таки, переболев, устоял. Он и сейчас, как всегда, варит сталь — и даже выигрывает хоккейные чемпионаты страны. Город остался живым — как осталась живою Россия. И самое время припомнить другую частушку, которую мне прокричали в Магнитке и которая очень подходит к целой стране:
Ой, ети, да ой, ети —
Кому могилу роете?
Хрен, ребята, вы меня
Живую похороните!
V
Но не забудем о главной цели нашего путешествия — о Пугачёве. Каков же он был, Зимовейской станицы казак Емельян Иванович Пугачёв?
Образ его, отражённый в народном сознании, до сих пор продолжает меняться. Некогда бунтовщика предавали церковной анафеме; в советские годы его воспевали как героя и защитника всех угнетённых; а потом, в недавние годы уничиженья России и русской истории, его опять стали «мазать» одной только чёрною краской. Мы с вами знаем как бы нескольких Пугачёвых, и ещё неизвестно, есть ли средь них Пугачёв настоящий.
Так, мы знаем Пугачёва, изображённого Екатериной в известном письме Вольтеру: там он представлен кровавым злодеем и трусом, который не смог даже выслушать смертного приговора — преступника якобы специально готовили к оглашению оного. Скорей всего это неправда: озлобленная Екатерина вымещала на Пугачёве, уже к тому времени мёртвом, свой собственный страх перед ним. О том, что Пугачёв был отчаянно смел, говорит и история бунта, и то, как он вёл себя на допросах и на эшафоте. Ссылаюсь на пушкинский текст: «Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его кибитки: помните, дети, что вы видели Пугачёва. Старые люди ещё рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен (…). Он был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене и ещё страшного в самом бессилии. Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса».
Екатерина постаралась уничтожить всё связанное с бунтом и его главарём: её усилия напоминают деятельность «Министерства правды» в романе Оруэлла «1984». Само имя мятежника запрещалось произносить; пугачёвский архив был строжайше закрыт: Пушкину, официальному историографу е. и. в., допущенному к имперским архивам спустя шестьдесят лет после бунта, так и не удалось увидеть следственное дело самого Пугачёва. Река Яик была переименована в Урал, а Яицкий городок, гнездо смуты — в город Уральск. Дом Пугачёва в Зимовейской станице*, уже проданный его бедствовавшей женою, был взят у новых хозяев, разобран, перевезён на прежнее место, сожжён, а пепел — развеян по ветру. Нечто шаманское видится в этих попытках укротить дух народного мятежа.
