Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1980 год
— А теперь заглянем внутрь, — предложила Светлана.
Я вошла за ней в прохладные сени.
Дом был поделен на две половины — сени и жилая комната, собственно хата, — потому и назывался «хата через сени». Потом здесь же, в музее, я видела жилища побольше, посложнее — из двух хат и сеней, и назывались они «хата на двi половини», видела и совсем крошечные хатки бедняков... Но независимо от достатка хозяина в каждой хате царила — именно царила! — печь и держался терпкий запах сушеных трав. Нарядные полотнища рушников сбегали со стен, и на самом видном месте, близ окна, стояла «скрыня» — семейный сундук с приданым. Свет из окон падал на чисто вымытые сосновые лавки, на полку с глиняной посудой и «пил» (полати), накрытые лижником...
— Чтобы собрать обстановку только одной хаты, — рассказывала Светлана, — надо было предпринять пять-шесть экспедиций. Помню, как «добывали» мы эту скрыню. Нет, вы только взгляните на нее! Казак играет на бандуре, а рядом его конь бьет копытом... Как много даже в красках здесь от легенды... Так вот, заприметили мы эту скрыню у одной старушки. Два дня ее уговаривали: «Отдайте, бабуня! В музее будет стоять, все любоваться будут...» — «Я с нею сжилась», — не соглашалась она. А уж когда решилась, и стали мы выносить скрыню из хаты, старушка обняла ее и заплакала, как за своей детиной...
А рушники как искали, — переключилась Светлана. — Поехала экспедиция в Опошню зимой, а люди говорят: «Идыть у соседнее село. Там есть незвычайны рушники, на каждой половине свой рисунок!» — «Как так»? Ведь обычно рисунок — дерево жизни или птицы — на двух концах рушника одинаков. Как же вешали двусторонний? Никто не знает... Пошли мы в село, — продолжала Светлана, — сильно вьюжит, такая круговина стоит — и представьте! — нашли такой рушник, да еще одна старушка объяснила, что вешали его, прикрывая один конец другим, а не вразлет, как обычно; выцветал один конец — перевешивали другим. Практичность никогда не была чужда украинскому крестьянину...
— Но и романтичность тоже, — заметила я, глядя на голубые «зеркала», нарисованные на белом фасаде печи, и на фигурные ее колонки.
— У нас бытовала такая поговорка: «Казав бы слово погане, да печь у хати», — заметила Светлана. — Печь всегда была для крестьянина святыней, главной хранительницей добра, тепла, домашнего уюта... Много обычаев связано с ней. Скажем, когда приходили с похорон, прикладывали пальцы к печи, чтоб очиститься. А невеста, уходя из дома, уносила с собой уголек. Каких только печей нет у нас на Полтавщине и Слобожанщине! И облицованные кафелями, то есть изразцами, и украшенные деревянными панелями, и росписью...
Мы вышли, наконец, со Светланой из хаты и вскоре оказались на краю села, где стояла крохотная «рудая», красно-рыжая, хатка с металлическим петушком на крыше. Двери кузни были открыты...
В горне горел огонь, и старик с гривой седых волос, подобранных ремешком, молча работал мехами. Я долго разглядывала тесную старинную кузню, привезенную с Полтавщины: наковальня, точильный станок — ручной и ножной, длинный стол, заваленный металлическими деталями, стертая кожа мехов и ярко-рыжий с черными опалинами зев горна...
Кузнец подошел к нам, протянул руку и назвался Николаем Станиславовичем Вавриневичем.
— Сам я 99-го года рождения, закоптывся малость, — пошутил Николай Станиславович, — но когда увидел объявление, что музею коваля треба, то и пишов. Я почти тридцать лет проработал кузнецом на заводе...
— А что приходится делать здесь? — спросила я.
— Да все, что в жизни людям приходилось робить, то и роблю. Оси для телег, пидковы, задвижки, завесы, стремянки — звоны подвешивать и даже кресты для церквей. Крест-то красиво в небе сияет, а выходит из черноты горна...
По дорогам, идущим от села к селу, можно бродить день, другой, третий — и все кажется: что-то не досмотрел, не заметил, не узнал. Такое архитектурно-этнографическое богатство кругом! Ведь каждая деталь со значением, со смыслом... Вот каменная плита перед порогом закарпатской хаты — считалось, чем больше плита, тем лучше хозяин. Серебрится под дождем крыша церкви, крытая гонтом: как хитро — с помощью пазов — мастера подгоняли эти дощечки друг к другу! Гроздь калины висит на дверях одной хаты с Подолья, а на другой — два початка кукурузы: значит, в первом доме девушка на выданье, а во втором — парень...
Так идешь и читаешь с помощью знающих людей «книгу» о том, как жило дореволюционное украинское село. Целый мир открывается перед тобой... И оттого, что видишь не одну-две хаты, а улицу села со всеми особенностями ее планировки, видишь дворы разных по социальному положению хозяев, оттого, что каждая усадьба не только хата, а целый комплекс со всеми постройками, со всеми деталями быта, мир этот, ушедший в прошлое, кажется реальным и достоверным. Как тот, который открыли археологи, обнаружив при строительстве Киевского метро, глубоко в земле, срубы IX—XI веков...
Л. Пешкова, наш спец. корр. Фото А. Маслова, О. Коняева, В. Савича
Киев
Угольные кроты
Если в Боготе вы начнете расспрашивать о детском труде, то услышите весьма уклончивые ответы: «В сельской местности он кое-где применяется. Но это вполне естественно: когда отец нанимается на сбор кофе, он обычно берет с собой помогать всю семью». На прямой же вопрос, работают ли дети в шахтах, следует категоричное: «Нет, такого не бывает».
Чтобы проверить, как обстоят дела в действительности, я решил поехать на шахту «Эстадио», которая находится возле деревни Кларита, неподалеку от Медельина, второго по величине города Колумбии и центра горняцкого края. Дорога туда идет по очень плодородной местности, похожей на огромный сад. Навстречу то и дело попадаются грузовики с углем, который никак не вяжется с видом бегущей по сторонам зелени.
Но вот автобус останавливается на пыльной площади, окруженной беспорядочным скопищем жалких лачуг, ты выходишь, и первое, что бросается в глаза, это свалившиеся с грузовиков куски угля, которые тянутся жирным пунктиром по обеим сторонам длинной деревенской улицы до самого ее конца. Видно, как вдалеке между дорогой и маленькой речонкой непрерывно снуют мулы. Там-то и находится шахта «Эстадио».
По узкой скользкой тропинке пробираюсь к входу в одну из подземных галерей — зияющей в скале черной дыре высотой не больше пяти футов, откуда доносится глухой стук кайлов. Я осторожно заглядываю внутрь и вижу, как по глиняным ступеням, тяжело дыша, медленно поднимается голый по пояс старик с пятидесятикилограммовым мешком угля на плечах. Он сбрасывает свою ношу на площадку у входа и несколько минут отдыхает.
Наконец он машет мне рукой, и вслед за ним, пригнувшись, я вхожу в шахтную галерею. В правой руке зажата свеча. Вытянутой вперед левой рукой ощупываю неровный свод перед собой, чтобы ненароком не набить на голове шишку. С каждым шагом воздух делается все более тяжелым и затхлым. Внезапно ступени обрываются у небольшого подземного озерка, в черной воде которого маленьким светлячком тускло мерцает отражение моей свечи. Оказывается, озерко образовалось из-за сильных дождей в последнее время. Поэтому пришлось прорубить обходную галерею. Как и в основной, вентиляционных колодцев и опорных стоек в ней нет.
Согнувшись еще больше, пробираюсь дальше. Где-то впереди, футов на 30—40 ниже, слышатся детские голоса. Теперь я понимаю, почему здесь, как мне говорили, работают только ребята от восьми до двенадцати лет: взрослому в такой тесноте просто не повернуться.
И вот я вижу первых малолетних шахтеров. Пятеро черных как уголь мальчишек тащат на металлических санках 50-килограммовые мешки. За каждый такой мешок, перевезенный из забоя к лестнице у входа в шахту, платят семь песо. Работают ребята с пяти часов утра до двух дня с получасовым перерывом на обед. Их сверстники в забое получают немного больше — от 10 до 12 песо за мешок. Для того чтобы попасть туда, мне пришлось ползти ярдов пятьдесят по холодной грязи. Повернуть назад невозможно, пока не доберешься до забоя. Условия, в которых работают там дети, ужасные: они рубят кайлами уголь, лежа на боку или сидя на корточках и спрятав голову между коленями.
Бывают ли на таких шахтах несчастные случаи? Конечно. Прежде всего, пожары. Их не тушат, а просто бросают выработку и начинают вести новую галерею в другом месте. Потом часто происходят обвалы, ибо кровлю в шахтах ничем не крепят. Не меньшую опасность представляют и водяные карманы. Бели при проходке случайно натыкаются на такой карман, вода затопляет всю галерею. И наконец, рудничный газ. Чтобы обнаружить его, нужно специальное оборудование, о котором на шахте не слышали.
Все эти опасности неразрывно связаны с работой в таких кустарных шахтах, и каждая семья здесь рано или поздно платит им свою дань. Однако, когда вы начинаете расспрашивать об этом в окрестных деревнях, все молчат. Единственный несчастный случай, о котором вы услышите, да и то потому, что о нем говорили все, даже «большая пресса», взрыв рудничного газа на шахте «Корона» три года назад. Тогда погибло 48 человек.
