Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1988 год
— Увы,— вздохнул исследователь,— я из совсем другой части страны. Но, видите, уже шучу по-шопски...
Мне оставалось одно — совершить экспедицию в Шоплык.
В глубь таинственного Шоплыка
Мы выехали из центра Софии на такси часов в десять утра и в начале одиннадцатого въехали в Шоплык. Голубое небо в эту пору поздней осени побледнело, но солнце изрядно припекало. Земля вокруг была рыжевато-серой, горы — темно-рыжими, а поля — безлюдными.
Горна Малина, Долна Малина. Мы добирались в деревню Буйлово, на родину Блина Пелина, знатока и бытописателя шопов, первого болгарского писателя, прочитанного мною в детстве. Там, в селе Буйлово, сохранился его дом и на площади построен музей.
Я с интересом всматривался в окружающий меня мир, отмечая, что ни пейзаж, ни люди ничем особенным не отличаются. А кого я, собственно говоря, мог увидеть? Нане Вуте с Пеной и Геле в грубошерстных длинных чорапах и царвулях, идущих по обочине дороги? Конечно же, нет. В конце концов, каждый из нас видит то, что способен видеть.
Улицы села Буйлово были почти безлюдны. Чисто подметенные тротуары, гладкая асфальтовая мостовая — следуя рельефу, улицы перекрещивались и вели то в гору, то под гору. Музей Едина Пелина оказался закрыт, и мы, решив не прибегать к чьей-либо помощи, отправились на поиски дома писателя.
Аккуратные, очень ухоженные двухэтажные дома села Буйлово производили впечатление обжитых и завершенных жилищ. Тем не менее в каждом дворе копошились люди: укладывали кирпич, катили тачки с бетоном, что-то копали. Каждый был занят строительством своего дома или его усовершенствованием. Сквозь ограду видны были виноградные лозы и кое-где крупные желтоватые грозди.
У первой же встреченной женщины — это была плотная старушка с тяжелыми сумками — мы спросили, как выйти к дому Елина Пелина. Она тут же вызвалась его показать и, круто изменив маршрут, пошла с нами. Сначала под горку, потом наверх — и мы вышли к невысокому белостенному дому.
Бабка покликала кого-то, никто не отозвался, предложила поискать, но согласилась с нами, что не стоит людей беспокоить в воскресенье. Они, наверное, заняты на строительстве своего дома. Мы вышли на улицу, к окнам, чтобы рассмотреть внутренность жилища. Беленые стены, крашенные в темно-коричневый цвет потолочные балки. Низенький круглый столик, за которым обедали еще в начале века болгарские крестьяне. В таком доме мог жить сельский учитель.
Бабка говорила о потомках писателя, причем — насколько я мог разобрать — совершенно так, как говорят об односельчанах: кто где сейчас живет, как часто тут бывает, кто за кем замужем. Создавалось впечатление, что дом этот для нее — не музей, а часть бундовской жизни. Я молчал, а она не догадывалась, что имеет дело с заезжим иностранцем. И лишь услышав, что мы обменялись фразами по-русски, спросила: откуда я. Выяснилось, что она каждый вечер смотрит наше телевидение и, хотя не все понимает, очень его любит, особенно фильмы, которые все хорошие, а актеры — все красивые. «Побывайте в Елин-Пелин,— порекомендовала она,— там по воскресеньям съезжаются расписываться со всей округи».
Все пройдет, а Шоплык останется
Асен-буклукджия на секунду остановился промочить горло. Отплясавшая свадьба садилась в машины, вышедшая из городского совета строилась перед фотографом, а новоприбывшая поднималась в церемониальный зал.
Впереди невеста — Анна Энджева и жених — Валерий Петков, женщины со сладостями в руках, мужчины с сосудами-быклицами. Одна из женщин постарше держала поднос с какими-то тюлевыми мешочками. Оказалось, что в каждом из них конфеты, пшеничные зерна и монеты. Когда молодые выйдут, эти мешочки-кошницы будут раздавать гостям и вообще всем, кто попадется навстречу. У входа собирала дань с каждой свадьбы толпа чернявых ребятишек, похожих на оркестрантов. «Вам тоже достанется»,— пообещала мне женщина.
Наверху было тесновато: зал проветривали, и мы остались в коридоре. Фамилия здешнего ангела-хранителя домашних очагов, как следовало из таблички на стене, была Бонев. Ангел Бонев. Его помощница Росица Георгиева суетилась, как ассистент телевизионного режиссера перед съемкой концерта участников художественной самодеятельности. Вновь и вновь повторяла она, куда надо стать, что и когда сказать, показывала, а молодые послушно повторяли.
Тут заиграли марш Мендельсона, и двери зала распахнулись. Официальная церемония не слишком отличалась от тех, что приняты у нас, и мы вышли на воздух.
Как водится в небольших городах, здесь все знали друг друга, и наш приезд не остался незамеченным. Подходили люди, жали руки:
— Жаль, что вы весной не приехали. Тут проводили шопский фестиваль, такие танцы, такие песни! Вон там скульптура стояла: идут Нане Вуте и Геле, а на пьедестале надпись: «Оти да се косим, като че ми мине!» Как это по-русски? «Чего огорчаться, ведь все пройдет!»
— Нет, это они не вместе, а один Нане Вуте. Это его лозунг.
— Все пройдет, а Шоплык останется. Шопы знаете какие — упорные!
Ребятишки, вертевшиеся у оркестра, вдруг разом ринулись к выходу из городского совета. Анна Энджева и Валерий Петков, теперь уже — официально — семейство Петковых, выходили на улицу. В воздухе замелькали конфеты и тюлевые кошницы. На мою долю их уже просто не могло хватить. Асен-буклукджия с удвоенным усердием раздул щеки, еще сильнее зазвучал кларнет, загудел барабан... Над толпой поднялся трехцветный флаг. Молодые пошли фотографироваться и потянули нас с собой. Анна оказалась учительницей русского языка, только что побывала у нас в стране на стажировке и прекрасно говорила по-русски. Однако утруждать ее расспросами на собственной свадьбе было неудобно.
Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся: передо мной стояли невысокий мужчина и женщина, перед свадьбой несшая поднос с кошницами. На раскрытой ладони она держала тюлевый мешочек с конфетами, зернами и монеткой.
— Это ваш.
А мужчина добавил:
— Шоп слово держит. Зато всегда подумает прежде, чем его дать.
Лев Минц, наш спец. корр.
Елин-Пелин — София — Москва
Из жизни бурого медведя
Ранней весной, когда еще только-только начал таять снег, я взял из берлоги трех маленьких тщедушных на вид медвежат и принес их в свою палатку. Ничего другого не оставалось: мать бросила малышей. Видно, заметила все же меня, когда вел наблюдение за берлогой.
Мы прожили в палатке два дня, а на третий я стал свидетелем необыкновенного явления: мне, едва ли не первому человеку, удалось наблюдать, как говорят ученые, реакцию следования в первый день ее проявления у медвежат. Именно эта реакция заставляет их неумолимо двигаться за матерью и обеспечивает их сохранность в первые дни после того, как они покинут зимнее жилье.
Утром, когда я отошел от палатки метров на пять, за спиной послышался легкий шорох. Оглянувшись, я увидел всех трех медвежат, которые проваливались в снег, возбужденно пыхтели, лихорадочно перебирали лапами и лезли, лезли вперед изо всех сил, стараясь меня догнать! Я остановился, медвежата приблизились ко мне и замерли рядом. Я перешел на новое место — и все повторилось. Пробираясь по лесу, я смотрел на медвежат, и сердце сжималось от жалости: глаза их были широко открыты и даже слегка выпучены от напряжения, шерстка слиплась от мокрого снега, раскрытыми пастями они хватали воздух и тяжело дышали — но весь вид их выражал неудержимое стремление двигаться вперед, невзирая ни на какие препятствия и трудности.
Я вернулся в палатку. Медвежата сразу сбились в кучу, я прикрыл их спальным мешком и сел в уголке. Малыши мгновенно уснули, засопели, вздрагивая во сне, а мне было о чем подумать.
Весенний лес, когда снег превращается в мокрую обжигающую холодом кашицу, когда каждая ямка заполняется стылой водой, а от проталины к проталине, как говорят, еще шагать да шагать, вышедшие из берлоги маленькие, чуть больше трех килограммов, малыши должны обладать поистине железным здоровьем, чтобы выжить в этой промозглой сырости.
Восстанавливая в памяти все события недавних дежурств у медвежьей берлоги, я понял, что именно там, в берлоге, медвежата проходят серьезную закалку. Когда медвежата маленькие, медведица кормит их молоком досыта. И при кормлении детеныши располагаются прямо на теле у матери, где им уютно и тепло. Но как только медвежата подрастут, они начинают так донимать мать попрошайничеством, что медведица бесцеремонно сбрасывает их на холодное дно берлоги, а сама ложится на живот. Медвежатам ничего другого не остается, как пристраиваться сбоку, выбирать местечко потеплее, да только сквозь толстую медвежью шерсть тепло не проходит. Вот и греется медвежонок, так сказать, за счет собственных ресурсов. И чем взрослее становятся медвежата, тем более жестко обращается с ними мать. Так постепенно они закаляются, привыкают к холоду — ведь в медвежьей берлоге, особенно в верховой, не очень-то тепло.
