Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1991 год
Я никогда не наблюдал спектакля более великолепного по дикости и более захватывающего ужасом, чем этот: десять тысяч лошадей, одним табуном переплывающих реку, которая надеялась преградить им путь. Затерянные среди них пловцы продолжали издавать крики. Наконец, четвероногие и люди достигли правого берега и пропали в лесу, передовые деревья которого, рассыпанные как пехотинцы, выходили к реке.
Мы оставались в оцепенении. Не думаю, чтобы южные пампасы и северные прерии Америки когда-нибудь показали путешественнику более волнующую картину. Князь извинился перед нами за то, что смогли собрать только десять тысяч лошадей. Его предупредили всего два дня назад; если бы дали на два дня больше, он собрал бы тридцатитысячный табун. Затем он пригласил нас к лодке. Большей части дневной программы предстояло развернуться на правом берегу Волги. Мы не заставили себя упрашивать, реклама была заманчивой. Был, конечно, острый вопрос о завтраке, но он перестал беспокоить, когда мы увидели, что дюжина калмыков грузит в лодку корзины, форма которых выдавала их содержимое. Это были задние ножки жеребенка, верблюжье филе, жареные половины баранов и бутылки всех видов, но, главным образом, с серебряными горлышками. Успокоенные на этот счет, что существенно, мы сели в четыре лодки, которые тотчас рванули, как на регате, к противоположному берегу. Река еще не успокоилась после лошадей. На середине Волги лодки немного снесло; но самое сильное течение осталось позади, лодки компенсировали потерю, выровняли линию и пристали к берегу строго против места, откуда отошли.
Во время переправы я присматривался к нашим гребцам. Сходство между собой у них небывалое. У каждого раскосые щелочками глаза, приплюснутый нос, выступающие скулы, желтая кожа, редкие волосы, почти или совсем нет бороды — исключение составляют усы, толстые губы, большие оттопыренные уши наподобие проушин колокола или мортиры; у всех маленькие ноги, обутые в очень короткие облезлые сапоги, которые когда-то были желтыми или красными. Что касается наряда, то единообразен только головной убор: желтый четырехугольный колпак с опояской головы черным бараньим мехом. Думаю, что головной убор — нечто больше, чем национальный символ; в нем что-то еще от религии. Женщин к нему привязывает суеверие, сразу и прочно; поэтому, несмотря на все мои настойчивые просьбы в окружении княгини Тюмень, я не смог раздобыть образца ни ее шапочки, ни шапочки ее фрейлин (Головной убор калмыцких женщин — обязательная деталь традиционного костюма; снять его публично, особенно в присутствии высокого гостя, каким несомненно был А. Дюма, было бы существенным нарушением этикета. — Прим.. научного ред.).
На другом берегу реки князь сразу сел на коня и сделал с ним несколько произвольных упражнений. На наш взгляд, это был всадник, скорее, сильный, чем красивый: его слишком высокое седло и слишком короткие стремена вынуждали его держаться стоя, оставляя просвет между седлом и местом, которое предназначено, чтобы на него садиться. Лошадь неслась галопом буквально между ног всадника, но не как троянский конь меж ног родосского колосса. Впрочем, все калмыки, садясь в седло, придерживались того же способа. Они верхом ездят с детства, можно даже сказать, с колыбели. Князь Тюмень велел показать мне деревянное механическое приспособление, выдолбленное таким образом, чтобы в нем помещалась спина ребенка, с основанием, подобным тому, на какое навешивают седла при их изготовлении. Ребенка сажают верхом на своего рода заднюю луку, подкладывая белую тряпицу — остатки от колыбели; если он там стоит, то удерживается ремнями, которыми опоясывают грудь. Кольцо в задней части приспособления служит, чтобы к нему привязывать ребенка. Задняя лука полая, и в нее проходит все, от чего тот вздумает облегчиться. Покидая колыбель даже раньше, чем начинают ходить, маленькие калмыки оказываются на коне. Поэтому все эти великолепные наездники — плохие ходоки с их высокими каблуками и малой обувью.
По знаку князя, десяток всадников погнали перед собой и отбили к берегу небольшую партию лошадей — три-четыре сотни, может быть, из переправившихся через реку. Князь взял лассо, врезался в середину взбрыкивающего, кусающего, ржущего табуна, меньше всего обращая внимание на эти враждебные демонстрации; затем набросил лассо на ту из лошадей, которая показалась ему самой ретивой, в несколько рывков вовлек ее в галоп своего коня и вырвал из гущи ее компаньонок. Пленная лошадь выскочила из орды с пеной на губах, гривой дыбом, налитыми кровью глазами. Требовалась воистину высшая сила, чтобы противостоять ее метаниям — попыткам освободиться от лассо и вновь обрести свободу. Как только она была изолирована от своих, на нее набросились пять-шесть калмыков и повалили. Один из них насел сверху, другие сняли лассо, разом отошли, — и не единого движения. Мгновение лошадь оставалась неподвижной, затем, видя, что за исключением одного избавилась от всех своих преследователей, вскочила вдруг, считая себя свободной. Но конь становился рабом больше, чем был им прежде; вслед за материальной властью веревки и силы пришла власть искусства и разума. Тогда между диким животным, крестец которого не знал никогда груза, и тренированным всадником началась удивительная борьба. Конь взбрыкивал, вертелся, кружил, пытался укусить, кувырком бросался в реку, вновь взлетал по скользящему откосу, уносился со всадником, возвращал его на то же место, еще уносил, катался с ним на песке, вскакивал, шел на Задних ногах, опрокидывался — бесполезно: всадник прилип к его бокам. Через четверть часа конь, запыхавшись, лег и, укрощенный, просил пощады.
Трижды повторилось то же самое испытание с разными конями и всадниками; трижды победил человек. В свою очередь, вышел десятилетний мальчик. При помощи лассо для него изловили самого дикого коня, какого можно было найти: ребенок сделал все, что делали мужчины.
Несмотря на неприятную внешность, эти всадники с обнаженным торсом великолепны в действии. Их кожа с бронзовым отливом, короткие конечности, дикий облик — все, до молчания статуи, которое они сохраняли в момент самой большой опасности, придавало им античный, кентавровый характер в ожесточенной схватке человека и зверя.
Позавтракали, чтобы дать время подготовить верблюжьи бега. Я заручился согласием князя выделить часть продуктов и питья нашим наездникам и, особенно, ребенку. На берегу Волги был поставлен столб, увенчанный длинным полощущимся флагом. Это был финиш верблюжьих бегов; место старта находилось в лье от него вверх по течению реки; участники соревнования должны были двигаться оттуда, то есть с северо-запада на юго-восток. Ружейный выстрел, произведенный князем, и ответный, звук которого донесло эхо с реки, послужили сигналом к началу забега. Через пять минут показались первые верблюды, вздымающие круговерть песка. Их галоп, конечно, был на треть быстрее галопа лошадей; не думаю, чтобы они затратили больше шести-семи минут на дистанцию в четыре версты. Первый прибыл к финишу с отрывом на десять шагов от одного из соперников. Остальные сорок восемь прибыли, как члены курии, с разными интервалами. Призом было доброе казацкое ружье, которое победитель получил с нескрываемой радостью.
Настала очередь состязаний за бумажный и серебряный рубль. Всадники на голых спинах коней без узды, не имеющие другого средства управления ими, кроме коленей, должны были на скаку, не сходя с коня, подобрать бумажный рубль, навернутый на деревянный колышек. С серебряным рублем было сложнее; его клали на землю плашмя. Все эти упражнения были исполнены с удивительной ловкостью. Каждый получил вознаграждение, даже неудачники (Князь Тюмень оказал Дюма высшую честь по степному этикету, продемонстрировав основной набор развлечений кочевников: соколиную охоту, скачки, прогон многотысячных табунов лошадей, укрощение диких коней, верблюжьи бега, состязания наездников в ловкости. — Прим. научного ред.).
Полагаю, что трудно сыскать более счастливое население, чем эти бравые калмыки, и лучшего хозяина, чем князь Тюмень.
Последний забег окончен; 5 часов вечера. Мы сели в лодки, переплыли Волгу и вернулись в замок. Пароход объявил, дымя, что он в нашем распоряжении. Оставалось провести в Тюменевке несколько часов. Эти часы стали истекать, как минуты.
Нужно было снова сесть за стол, снова оказать честь одному из страшноватых пиршеств, которые, можно подумать, готовились для гигантов; еще надлежало осушить знаменитый рог, оправленный серебром и вмещающий бутылку вина.
Все это было выполнено, настолько уж человеческая машина послушна своему тирану. Затем наступило время расставаться. Мы вновь потерлись носами, князь и я, но в этот раз неистово, трижды и со слезами. Княгиня просто плакала, совсем открыто и наивно, повторяя свою фразу, сказанную накануне:
