Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1970 год
Белые дороги
Каждое утро я просыпаюсь от пронзительных детских голосов.
«Мики-мики-мики-мики!» Словно звон колокольцев врывается в раскрытое окно старой уютной гостиницы.
Гостиница стоит в парке, на окраине Кингисеппа, рядом с замком. Ее крутая черепичная кровля прячется в кронах столетних лип. Прозрачная сиреневая тень листвы лежит на вишневой черепице пятнами акварели. Ветви заглядывают в мое окно и, когда случается ветер, сбрасывают два-три листа прямо на подушку.
«...Мики-мики-мики-мики!» Будто никелевые монетки сыплются на каменные плиты.
Я спускаюсь вниз по скрипучим ступеням винтовой лестницы и иду к морю. На берег можно попасть и напрямик, через двор Курессарского замка, но мне больше нравится кружной путь, вдоль замкового рва, тенистыми тропками.
Парк в этот ранний час еще пуст, и лишь стайка ребятишек перебегает от дерева к дереву. «Мики-мики-мики!» — приманивают малыши белок.
Пушистые комочки кубарем скатываются по стволам, замирают на ребячьих ладонях и плечах. Морщинистыми лапками зверьки вежливо теребят гостинцы. Кисточки их хвостов щекочут малышам пальцы и щеки, и счастливый визг отражается от каменных валов и стен замка...
На дамбе у здания яхт-клуба маячит одинокая фигура. Это Рэйно. Спутать его нельзя ни с кем — ни у кого нет такой огненной шевелюры. Он стоит в плавках на валунном откосе, и рассветное солнце золотит его светлую кожу, яркими бликами лежит на мощных плечах.
— Рэйно! — кричу я и начинаю на ходу стаскивать рубашку. — Привет, Рэйно!
На мелкой воде покачиваются смоляные лодки, и я бегу мимо них как по венецианской улице навстречу другу и терпким запахам морского залива.
— Тэрэ! — говорит Рэйно. Лукавая широкоскулая физиономия лучится улыбкой. — Привет, соня! Пошли? — И, не дожидаясь меня, он падает в воду, лихими саженками взбивает пену.
Мне удается его нагнать лишь на середине залива. Мы переворачиваемся на спины и блаженно парим в теплой тишине. Изредка сверху пикируют чайки. Ленивая зыбь неслышно поднимает и опускает нас, и кажется, что это не мы, а весь берег — дальние купы парковых лип, каменная громада замка и здание яхт-клуба медленно кланяются волне, плывут по яркой воде залива.
— Рэйно, гляди-ка! Остров всплывает...
Он нехотя открывает один глаз, и я вижу, как на его белесых ресницах блестят капли влаги.
— Вот чудак! — говорит Рэйно и опять откидывается назад, как в гамаке. — Удивил! Он и впрямь плавает. Оттого и камни все у нас пересчитаны и пронумерованы...
— Какие камни?
— Какие, какие... — бормочет Рэйно и теперь уже открывает оба глаза. Я знаю, что сейчас услышу очередную из небылиц, которые он ловко вытягивает из памяти или, скорее, просто выдумывает с ходу.
Но тут на нас обрушивается целая свора галдящих чаек. Самые нахальные норовят ударить в лицо клювом и крыльями. Им не нравится, что мы оказались поблизости от их колоний. Чайки продолжают преследование и на берегу и отстают лишь тогда, когда мы оставляем позади открытую дамбу и входим в парк.
Во дворе замка доцветает сирень. У древнего колодца с островерхой деревянной крышей поскрипывает рассохшееся колесо-ворот. Напротив колодца в тени кустов стоит щит со схемой островных дорог и туристских достопримечательностей Сарема и соседнего островка Муху.
— Ну, куда сегодня? — спрашивает Рэйно. Он мог бы и не глядеть на схему, потому что наизусть знает свою родную маленькую землю, окруженную морем. Но мне знакома эта страсть любителей пеших — особенно пеших! — странствий: со сладким томлением рассматривать карты.
— Ну, куда сегодня? — повторяет он.
— Так что это за камни, которые ты считал и нумеровал?
— Почему я? — удивляется Рэйно. — Просто наш остров на плаву, как, скажем, баркас или шхуна. А камни — балласт. Сдвинул один — весь Сарема скособочится, а то, глядишь, и перевернется к чертовой бабушке. Оттого каждому голышу свое место отведено и свой номер... Пошли, что ли?
Дороги на щите одного цвета и одной ширины. На самом деле по острову разбегаются дороги черные и белые. Черные — асфальтовые магистрали, широкие и прямые, раскаленные и окутанные резким запахом битума. Мы с Рэйно не любим придерживаться черных дорог. И выходим к ним лишь тогда, когда предстоит воспользоваться автобусом или попутным грузовиком. Черные дороги скучны и, как правило, перерезают голые каменистые пространства.
Другое дело — дороги белые. Мягкие проселки покрыты теплой известковой пылью. По ним хорошо брести босиком, как, в детстве, загребая ногами и рассматривая чужие следы. Не раз мы видели, как через проселок перелетали суматошные зайцы, и пыль вспыхивала под ударами их ног клубами бесшумных выстрелов. А однажды к нам в проводники попал еж.
Еж был старый. Он сидел посреди дороги как суслик — на задних лапах и не думал удирать, только нервно покрутил носом и потом не торопясь потрусил впереди нас, метрах в трех, словно приглашая следовать за собой. Так мы и шли втроем мимо приземистых дубовых рощ с густым ароматным разнотравьем, сквозь пронизанные солнцем и проветренные сосняки, и Рэйно и я молчали, чтобы не вспугнуть нашего милого попутчика. Он все трусил и трусил без устали, а потом вдруг провалился в колдобину, как в банку с пудрой, и тут же скатился в придорожные заросли и больше не показывался, только слышалось, как он фыркает сердито и чихает, прочищая нос. И Рэйно тогда сказал: «Наверное, ему было скучно одному шлепать по дороге. Вот мы и подвернулись...»
Кажется, в тот день мы шли в Кихельконна. Да, в Кихельконна, конечно! И еж, как видно, оказался к счастью, потому что нежданно-негаданно мы попали на веселый праздник рыбаков с танцами до рассвета вокруг огромного костра, с грудами конченых глазастых окуней и жестяными кружками с крепким саремаским пивом на столах под соснами.
Но это было уже ночью. А везенье началось еще днем, когда мы вышли к Кихельконна-кирик — поселковой церкви из тяжелого тесаного камня, строгой и грозной, как испанская цитадель.
Мы поднялись на колокольню и сняли с проемов в стенах деревянные щиты, чтобы посмотреть сверху на остров и на море. Вместе со светом в сумрак башни ворвался тугой прохладный ветер. Он сразу тихонько по-кошачьи завыл в веревках под колоколами, бросился вниз в люк по крутым лестницам. Рэйно задел ключами черный стальной колокол, и тот будто в забытьи отозвался: «Ки-хель-кон-на...»
Сразу за церковью был край земли. Сарема уходил здесь под воду лесистыми мысками. А дальше было только море, и наша башня, минуя редкие облака, вплывала в бирюзовый простор, оставляя позади синие волны островных лесов и одинокую плоскую подтаявшую гору на горизонте.
Так день за днем мы бродим по белым дорогам. И каждый раз нас ожидает необыкновенное. Шеренга деревянных ветряных мельниц. Или глубокий кратер с озерком Каали-ярв — крутая воронка в пластах доломита, прогнутых и пробитых чудовищным метеоритным ударом. Или деревушка Когува на Мухумаа — чистенькая деревушка с замшелыми перевернутыми лодками у каменных изгородей и рыбацкими сетями с хрустальными шарами поплавков...
...Двор замка наполняется горячим светом. Солнце поднялось выше деревьев и теперь немилосердно палит наши спины. А мы все никак не оторвемся от карты, и Рэйно начинает понемногу сердиться.
— Решено! — говорит он наконец твердо. — В Вийдумяги и Тэхумарди идем в следующий раз. Сегодня в Торвимяэ... Ты увидишь... Эх, какой чудак там жил!
Кузнец Михкель Ранд
— Он умер под Новый год... Под самый Новый год. Была метель. А он из магазина шел с подарками. Не знаю, кому уж и нес — один ведь... Только это точно известно, что с подарками. Шел из магазина, и присел на камень у дороги, и уже не встал — застыл... — Клаас смолкает на время, припоминая, наверное, подробности того невеселого дня. Его клещеватые красные руки тяжело сложены на груди. Клетчатая рубаха распахнулась, и виден треугольник загара. Чуть сутуловатой спиной Клаас надежно прикрывает вход в дендрарий, словно еще не решил, пускать нас туда или повременить.
— Да, — продолжает он, — так вот вышло, под самый Новый год... Жил Михкель восемьдесят семь лет и всегда, слыл чудаком. Впрочем, у нас на острове любят чудаков, так ведь? — подмигивает Клаас Рэйно и с шутливым поклоном открывает калитку: — Милости просим в гости к Михкелю Ранду!
Мы вступаем в зеленый полумрак, наполненный чуть сыроватыми лесными запахами и птичьими голосами. От приземистого дома с радостным визгом к нам под ноги подкатывается вислоухий щенок. Он повисает на широких брюках Клааса, как бельевая прищепка, и висит так, блаженно прищурив один глаз, до тех пор, пока Клаас не берет его на руки.
...На острове любят чудаков. Неподалеку от Кингисеппа, я знал, есть усадьба Михкли. Хозяин чудил долго и упорно, собирал всякий хлам и, рассказывают, однажды притащил на буксире за лошадью даже остов грузовика. Соседи весело подтрунивали над Михкли и гордились им, потому что другого такого не было во всей округе. А после смерти старика с удивлением увидали, как появилась на стене его хутора вывеска музея. И с тех пор к усадьбе Михкли десятками причаливали автобусы, и — вот ведь штука! — приезжают даже из Таллина, чтобы поглядеть на всякие прялки-развалюхи, резное дерево, старинную утварь. Соседи припоминали злосчастный грузовик теперь уже не со смешками. Чувствовали — был и в этой штуке какой-то дальний расчет, неизвестная, невидимая из сегодняшнего дня цель.
