Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1962 год
Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.
— Не тронь! — крикнул Морозов.
Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Г лаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.
— Хватит нам кипятку, на что он?
— А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаек, — сказал Морозов, оглядываясь. — Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами — пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды — заешься!
— Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет — и пойдем, — предложил Борисов.
— О чем? О любви? Так ты же знаешь: жениться я не удосужился, и вопрос этот для меня серьезный.
— Для меня он тоже был серьезный,— сказал Борисов. — А теперь решенный вопрос. А у тебя сейчас — та рыжая из парикмахерской? Расскажи.
— Хорошая девушка, — сказал Морозов, стараясь вернуть из бесконечной дали их разговор и неожиданно явственно вспомнив ее чистое, горячее дыханье. — Хорошая девушка, — повторил он, — вот русский плохо знает...
— Ну и брось ты это дело, Коля, по-дружески говорю.
— Твой совет сейчас как раз вовремя, — рассмеялся Морозов. — Нет, я у тебя по другому случаю прошу совета.
Морозов столкнул с огня кружку, засыпал огонь землей.
— Про ту девушку в Доме офицера; я уже тебе про нее рассказывал, ну, она у меня вроде миража в пустыне: глазами видишь, а нет ни адреса, ничего. Будь я самый счастливый, и то по теории вероятностей не встречу. Блажь!
— Другую встретишь, — сказал Борисов.
Веска, и ветер с запахом ив, и озерная тишина — все настраивало на небывалый лад, и непривычные мысли лезли в голову, светлые, словно вымытые в весенней воде.
— Вот мы решили говорить о любви, — сказал Морозов задумчиво, — так мне же, ей-богу, нечего вам, ребята, рассказать. Впрочем, вспоминается одна глупая история, еще довоенная. Был я тогда совсем зеленым парнишкой и полюбил ходить в театр, когда мы в город из деревни приехали. Выпрошу у матери денег, приглажу вихры и отправляюсь с ребятами. Иногда и без денег — зайцем. Театр в нашем городке казался нам огромным, была своя, постоянная труппа. У режиссера такая странная фамилия двойная, вторую часть еще помню: Замирайло или Загорайло. Ставили разные пьесы: и современные и классические. Я классические очень любил. «Отелло» три раза ходил смотреть, так жалко Дездемону было. Ну вот, отправился я с дружком без билета, проскочили мимо капельдинера в партер; только стал гаснуть свет, юркнул я на пустое место. Сижу, на сцену смотрю.
Поворачиваю глаза — рядом Дездемона, то есть другая, но вроде бы и та.
— И ты влюбился?
— Ну конечно: сразу! Положил руку на подлокотник да нечаянно и прикоснулся к ее руке. Ощущение такое, будто замкнулось электричество в двадцать тысяч вольт! Чуть до люстры не подбросило. И главное— никто этого электрического удара не чувствует, ты один. Едва в кресле сидишь: перед глазами туман, и рука словно приросла к той, другой. Чудовищно сильное ощущение... Ну вот, сижу я рядом с Дездемоной, ничего на сцене не вижу, ослеп и оглох.
Наконец понемногу загорается свет, поворачиваю голову и вижу: соседке-то моей за сорок, и лицо у нее злое, тяжелое. Это игра угасавшего света превратила ее в красавицу. Я убежал на галерку и смотрел второе действие оттуда. Вот вам и любовная история.
Морозов засмеялся веселым, ребячливым смехом.
— Тише ты! Кричишь и вправду, как в доме отдыха.
— О, свет — великая сила! — сказал с глубочайшим убеждением Ивашенко. — На палитре у художника лежит свет, в магазине в коробках продают радугу.
— Фантазер ты, — сказал Морозов. — А все же неплохо, входишь в магазин и просишь: «Заверните мне радугу».
Они еще долго говорили — о многом, кроме того главного, что их сейчас больше всего заботило.
* * *
К вечеру они вышли из окруженья воды и пошли в сторону фронта, на северо-восток. В густом ольшанике они наткнулись на обломки немецкого самолета. Мертвый летчик лежал в разбитой кабине, он был в шлеме, в черной кожаной куртке, с искаженным лицом.
— Может, этот нас подбил, собака? — сказал Морозов.
— Не скули, Муха, — сказал Ивашенко собачонке. «Просто я очень штатский, — думал он, стараясь не смотреть на мертвого летчика. — Не твоя это профессия, несчастный шпак!»
Они подошли к дороге, обыкновенной асфальтированной дороге. Никто по ней сейчас не ехал и не шел. Она была как река, казалось, в ней отражаются звезды. Они пошли рядом с дорогой на север, лесом.
— У меня план такой, ребята, — сказал Морозов. — Дойдем до первого подходящего жилья, только бы жили в нем поляки. Они здорово не терпят эту фашистскую сволочь и уж как-нибудь помогут... Слышите?..
Вдали все громче и настойчивее трещал мотор.
В фосфорическом свете луны блестела дорога. Ветви деревьев рисовали на асфальте черные тени.
Показался мотоциклист. Он был весь черный. Он мчался без огней. Может, ему было страшно на этой глухой земле среди чужого народа!
Когда он приблизился, Муха неожиданно выскочила из-за пазухи Ивашенко и залаяла.
Мотоциклист остановился.
— Ах ты, сука! — зашипел Борисов.
Ивашенко бросился на собачонку и прижал ее к земле, но она продолжала жалобно тявкать.
Мотоциклист остановился и опустил одну ногу на асфальт. Может быть, в лае собачонки ему почудилась близость спокойного жилья среди дьявольской лунной ночи. Он, наверно, знал дорогу и старался вспомнить, где здесь поблизости хутор или деревня, но вспомнить не мог и озадаченно осматривался. Одна его нога была на педали, а другая твердо стояла на земле. Теперь блестели пуговицы его солдатской формы.
— А, черт! — сказал Морозов и выстрелил.
Он выстрелил только один раз, и мотоциклист упал, опрокидывая на себя тяжелый мотоцикл.
Выстрел прокатился по окрестности и замер.
— Ой, зачем вы это, командир! — огорченно зашептал Ивашенко, прижимая к земле замолчавшую Муху. — На кой он вам сдался!
— Не понимаешь, стрелок? Прочисть мозги. Мне стрелять пришлось, а убили его господин фюрер и немецкий райх.
Морозов и Борисов вышли на дорогу, остановились над парнем. Он был молод, удивление проложило складки на его лбу, округлило глаза и замерло.
Морозов сунул руку во внутренний карман его кожаной куртки, достал бумажник. В нем лежало пятьсот марок, сержантское удостоверение, два письма в конвертах, фотография хорошенькой девушки у куста жасмина и еще одна фотография — парня в новенькой солдатской форме.
— Держи деньги, пригодятся, — сказал Морозов, — и автомат тоже. Алеша, оттащи его в лес подальше куда-нибудь. Жаль, на троих мотоцикла мало...
Они бросили мотоцикл в канаву, полную светлой воды. Ивашенко потащил мертвого мотоциклиста в лес, за ним молча шла Муха.
...Они торопливо прошли километров пять вдоль дороги.
На лесной опушке замелькал огонек. Он посылал навстречу тоненький луч, запутавшийся в ветвях.
— Что там? — Борисов осторожно пошел вперед, прячась за деревьями.
Свет горел невысоко над землей, будто елочная звезда.
Распятье. Они видели такие на литовских дорогах. Дубовый деревянный крест и раскрашенное, с каплями крови на ранах, тело Христа. Над хмурым ликом, потемневшим от непогод, и терновым венцом сияла зажженная лампада.
— Жилье близко, — сказал Борисов и подумал: «Наверно, какая-нибудь старуха или дед каждый вечер зажигают эту лампаду. Вокруг все перемолола война, а эти люди выходят на дорогу и зажигают огонек, чтобы он светился в ночи. Какого дьявола они это делают?»
— Да, — заметил Морозов, — здорово отсталый по части религии здесь народ.
— Очень старое распятье, — сказал Ивашенко. — Есть что-то хорошее в этом обычае зажигать свет для путников.
— Чего он брешет, наш стрелок? — спросил Морозов. — Ты что, в бога веришь?
— Ничего не верю. Просто вижу красоту там, где ты не видишь, хотя и летаешь, как бог.
— С таким лихим экипажем мы еще полетаем, — огрызнулся Морозов. — Смотри, стрелок, чтобы Муха у тебя не тявкала... Поищем святых старичков.
Они подошли к домику на опушке. За ним тянулся луг и снова лес. Дом стоял за невысоким забором.
— Хуторок, — сказал Морозов, рассматривая пристройки.
Окна слепые — темнота. Во дворе ни машин, ни лошадей, ни часовых.
— Постучу, — шепотом сказал Морозов, — а вы подождите...
Они пролезли в щель в покосившемся заборе, и сразу же на цепи яростно залаяла собака.
Морозов свистнул ей и тихо стукнул.
Тяжелая дубовая дверь приотворилась. На пороге стоял старик в жилете, с седой щетиной на ввалившихся щеках и с белыми усами под ястребиным носом.
— Цо ты за чловек? — испуганно отступая, сказал старик.
