Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1971 год
Ловцы должны были спуститься с гор где-то на неделе, и Ломов, ожидая их, чтобы принять от них змей, сам не мог уйти в горы. Он ходил — «показывал фокусы».
Серпентарий официально не подчинялся заповеднику, но находился на его территории. Заповедник же постоянно в чем-то нуждался (нужны были и рабочие руки, и стройматериалы — многое нужно большому хозяйству), и за всем этим обращались к близким соседям — к пограничникам и солдатам — вокруг и были только они. Оттуда же ехали в заповедник жены и дети офицеров. Благодарить больше было нечем, и Ломов исправно выходил в любой час дня, чтобы «показать им змей». Я только не понимал, зачем он делает всякий раз свои смертельные фокусы. Посмотрев их однажды, я уже не мог глядеть на его игру со смертью. Мне казалось, что, как бы велико ни было удивление публики, оно не может быть достаточной наградой за такую игру.
— Зачем ты так? — спросил я Ломова.
Он только что вернулся с очередного представления.
— Что, жалко меня? — усмехнулся он.
— Будет жалко.
— Не будет.
Мы сидели на крыльце, смотрели на горы.
— С гюрзой так не поделаешь, — в голосе его мелькнуло сожаление. — Умница змея! Умеет постоять за себя. А кобра... — он махнул рукой. — Главное, не двигаться. Никто не понимает этого, а я только удерживаю ее, чтобы она на тех не бросилась, кто смотрит. Они шарахаются, боятся, а кобра бьет на движение. Тот случай я помню. Тогда у меня глаз шевельнулся. Не помню сейчас, почему-то я вздрогнул, надо было посмотреть направо. А она заметила: яблоко шевельнулось. Она пошла к виску, ее действительно интересовало, что там. И левая кинулась на нее. Никакой ласки они не понимают.
— А если бы...
— Да, — быстро ответил Ломов.
Он как-то странно улыбнулся, глядя на меня искоса, словно подсматривая за мной, словно речь-то шла не о его смерти, а о моей, и он хотел увидеть сейчас, как я к ней отношусь.
Афганец прекратился в этот вечер, и тут же возник холод. Я не хочу утверждать, что это сделал только ветер, но мне всегда казалось, что с человеком в мгновения внезапных изменений стихии происходит нечто тревожное и необъяснимое: в нем просыпается уснувшее. Жизнь отодвигает от нас реальность и яркость прошедшего, но минувшее живет даже в тех, кто не любит своего прошлого, может быть, в них-то оно живет еще тревожней и сильней.
Ломов не любил своего детства. Став взрослым, он понял, что во всяком его воспоминании о детстве есть жалоба. А он не хотел быть жалким. Такие воспоминания нужны в юности, чтобы завоевать чью-то минутную симпатию — чаще всего женскую. Но кто отдаст свою симпатию сорокалетнему человеку, если тот расскажет, как жил в детдоме, как были война и голод и как он ушел потом в бега?
Но было одно воспоминание...
— Я шел тогда по Ростову. Ночью, в сорок втором, — Ломов вспоминал медленно и не для меня. — Идти было уже некуда. Я шел к вокзалу, и она догнала меня. Наверно, шла с вечерней смены. В телогрейке была. Я уже хотел бежать, да я и убежал бы, но она не дотронулась до меня и ничего не спросила. Только сказала: «Пойдем!» И пошла вперед. Она и потом ничего не спрашивала. Дома у нее была дочь лет пятнадцати. Они отдали мне весь хлеб, который у них был. («Вот сейчас я не ем хлеб совсем», — внезапно усмехнувшись, сказал Ломов.)
Утром она послала куда-то дочь, и та принесла тридцать рублей — заняла где-то. Она сунула мне их в руку — я уходил. Так и не спросила ничего, только все смотрела, смотрела... Найти бы ее сейчас! — глухо закончил Ломов. — Я бы дал ей сейчас сколько угодно денег. Тысячу рублей.
Мы сидели все в той же кухне, а в темное окно стучался другой ветер — такой же яростный, но холодный. Дом, однако, стоял прочно, как дерево, в нем спала женщина — милая жена Ломова, и оттого, что она спала спокойно — в этот вечер и в этом доме, похожем на дерево, — мы чувствовали себя в нем не случайными песчинками — мы лежали где-то у самого основания дерева, помогая ему стоять в ветре, — приятное чувство! И спросить можно было обо всем, и я спросил.
— Слушай, если интересно, — ответил он, зная, что так и будет.
— Шестой раз она укусила меня второго июня. А первого — мой день рождения... Хорошая была гюрза.
Я брал яд. Да. В том домике, у того стола. Когда их берешь в руки одну за другой — и так полдня! — теряешь чувство опасности, оно притупляется. А гюрза бьет редко, но наверняка.
Я спрятал чашку с ядом, закрыл все и пошел. Надо было перейти только дорогу. Но когда я подходил к дому, в поселке уже знали: Ломова укусила гюрза. Я видел по их лицам, что они вызовут врача. Может, даже вызвали уже. Они столпились прямо перед домом, а времени оставалось мало. Прошло уже минут десять, и я начинал терять сознание. Когда я вышел из дому, держась за стены, они уже стояли у калитки. Ружье я едва держал. Сказал им с крыльца: «Если кто подойдет ближе, буду стрелять!» Они знали, что так и будет, и теперь я был спокоен.
Ты видел арычок за домом? Я успел доползти до него. Даже постелил под себя коврик и захватил полотенце. Теперь все стало просто: я уже не видел неба. Я лежал на спине. Пульса в руках не было, только вот здесь, на шее. Но и там он пропадал. Я еще раз сумел намочить полотенце в арыке и положил его на грудь.
Когда я открыл глаза, то первой увидел Валю. Выли и другие, но ее я увидел сразу. Она стояла не шевелясь, со скрещенными руками, и лицо было серое. Знаешь, я никогда не видел у нее такого лица... «Неужели ты думала, что я вот так возьму и помру? — спросил я. — И ты избавишься от меня? Гюрзонька ты моя... Гадюка!»
Ломов улыбался той улыбкой, какой, наверное, улыбался ей у арыка. Мне стало неловко, потому что эта улыбка принадлежала только ей, а я видел ее. Я очнулся, спеша хоть что-то спросить.
— Так что же все-таки надо делать, Юр?
— Ничего, — сказал он.
— Неужели так ничего и нельзя сделать?
— Больше, чем человек сделает сам для себя, ему не сделает никто. Верь, что ты не умрешь.
— И все?
— Можно разрезать рану. Но так, чтобы не трогать вены. И только в первые семь секунд. Если они прошли — не трогай! Яд уже не здесь, он в тебе... Можно еще ввести антигюрзин. Но свежий и только в первые полчаса.
— И ты делал так? Хоть раз?
— Да.
Мы долго молчали, но я все-таки спросил наконец:
— Юр, ты действительно веришь, что не умрешь никогда?
— Да. И не представляю, как живете вы, зная, что должны умереть. Ведь это нужно бояться каждую минуту. И так всю жизнь... Хорошо. А ты не представляешь, как живу я. Давай лучше о деле. Еще надо пить. Чай, кофе, воду. Что хочешь. Как можно больше. Тогда я выпил три чайника.
...Холодная ночь была на исходе, и ничего уже не оставалось в нас, что могло бы сегодня принести радость другому. Но он заговорил. Это было последнее слово.
— Мы, змееловы, сами уничтожали себя. Змей становилось меньше год от года. Я видел, как их кучами сжигали в серпентариях. Обливали бензином и сжигали. Они не ели, эпидемии косили их сотнями. Взял несколько раз яд — и все! Надо было что-то делать, и я добился основания серпентария. Здесь просто меньше змей, и я их лучше держу. Они едят. Конечно, дают больше яду. Но этого мало. Я знаю здесь все места — и не только здесь. Змей становится все меньше, и этот серпентарий не выход.
Надо создавать резервации. Надо брать яд несколько раз и змею отпускать туда, где она будет жить. Вот для чего я уже метил и отпускал. Потом ловил снова — и они были здоровыми. Это не новый метод получения яда. У Ломова, мол, новый метод получения яда! Так звонят те, кто ничего не понимает. Новый метод — впереди. Было время, когда у меня опустились руки, но сейчас я верю: я добьюсь своего. Будут когда-нибудь резервации...
Он умолк. Потом улыбнулся:
— Быть может, этим я хочу искупить вину перед ними. Хоть немного. Очень уж многих я отдал на смерть своими руками.
Ю. Лексин, наш спец. корр. Фото Н. Немнонова
Восток есть Восток
Восток есть Восток, а Запад — это Сан-Франциско. (О" Генри)
Люби свой континент, берегись своего соседа
Пожалуй, для меня самым важным и удивительным результатом поездки по Азии оказался тот факт, что места под таким названием я не обнаружил. Бесспорно, на карте существует обширная масса суши, на которой значится «Азия», и, купив билет в нужном направлении, вы сможете попасть туда. Однако Азия — не более чем картографическое понятие. Еще говорят, Азия — «иной мир»... Если вести речь в таких терминах, то Азия — не менее двадцати иных миров.
Я серьезно подозреваю, что выражения типа «азиатская общность» были придуманы европейскими политиками. В самом деле, что связывает афганского охотника с японской гейшей? Ничего — к великому сожалению для афганского охотника. Что общего между портным из Гонконга и нефтяником из Кувейта? Иранского пастуха и филиппинского миллионера связывает куда меньше братских уз, чем филиппинского миллионера с его коллегой из лондонского Сити.
