Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1971 год
Кажется, несчастья должны были оцепенить душу, свести всю работу мысли лишь к ожиданию новых зол. А он идет с места на место, от обители к обители, от города к городу, с одного материка на другой: Афон, Родос, Кипр, Яффа, Иерусалим, снова Кипр, Каир, Синай, Дамаск, Антиохия, еще Иерусалим, Триполи, Патмос, Харан, Константинополь, опять Афон, Афины... Кажется, не ходит, а летает, и видит все свежим, умытым взором, и записывает впечатления свои живой возвышенной прозой.
Когда в 1747 году, после двадцатичетырехлетнего странствования Василий Григорович-Барский, «ни жив, ни мертв» добрел к подножию киевских гор, его багаж был, пожалуй, не тяжелее, чем тот, с которым он некогда покидал родной город. Истинный путник, считал Барский, путешествует «не для собирания имений». В паломнической его суме были туго упакованы тетрадки, сплошь исписанные мелким, слегка корявым почерком, да около полутора сотен рисунков. Вероятно, брат Василия, известный киевский зодчий, не нашел тогда в этих листах мастерской твердости руки, умелого владения перспективой. Но сегодня рисунки Барского милы нам какой-то по-детски наивной свежестью. Он любил то, что изображал.
Что же еще приобрел паломник за десятилетия своего труда, кроме записей и рисунков, кроме знания греческого, который он собирался теперь преподавать в стенах родной академии, наконец, кроме той поразительной силы, которую воспитали в нем встречи с многочисленными лишениями? Да, пожалуй, скажут — ничего не приобрел. А здоровье еще и растерял безвозвратно. Через месяц по возвращении домой его хоронили...
Впрочем, здесь рано еще ставить точку. Стали историей литературы русские «хождения», анахронизмом стали и сами многомесячные, а то и многолетние пешие странствования с посохом и сумой, с пальмовой ветвью в руке. Но может ли умереть в отдельном человеке, обветшать в целом человечестве этот побудительный зов: в путь...
Этот порыв может менять формы своего воплощения. Но по сути своей он неизменен.
...Где-то в толпе студентов, провожавших Василия Барского в последний путь, стоял молодой еще тогда Григорий Сковорода. Может быть, именно судьба паломника вдохновила его через три года отправиться в дальнюю дорогу по городам Европы. Это странничество тоже ведь растянулось на всю жизнь, хотя и стало совсем особым. Сковорода-философ не только ходил по земле, чужой и своей, он прежде всего бесстрашно путешествовал в областях духа, в поисках идеи, достойной служить светочем для тысяч и тысяч людей.
А Велимир Хлебников, поэт и странник, который мечтал побывать в Индии и которого в Иране называли персы почтительно «урус дервиш»! Дойти до индийских «священных рощ» ему так и не довелось, но мыслью, поэтическим воображением он умел быть везде — и на берегу Ганга, «где темные люди — деревья ума», и у «желтого Нила», и в ином уже историческом пространстве — среди обитателей таинственной Атлантиды... А Пришвин, Арсеньев, Соколов-Микитов... В их книгах по-новому заявляет о себе все та же паломническая неутомимость, зоркость, внимательность.
...Они действительно все время шли и идут — во все времена. Иногда их было больше, иногда совсем мало, но не было, наверное, такого часа, когда хотя бы один из них не находился в пути.Так что шествие это непрекратимо в мире.
В оформлении очерка использованы рисунки Василия Григоровича-Барского
Ю. Лощиц
Пеленги пересекаются над островами
«Обеспечить в новом пятилетии: ...развитие научных работ по океанологии, физике атмосферы, географии для разработки проблем более широкого и рационального использования естественных ресурсов, в том числе ресурсов морей и океанов...»
Из проекта Директив XXIV съезда КПСС
В тот год ледовая обстановка в морях Арктики не благоприятствовала плаванию. Тяжелые паковые льды Таймырского и Айонского массивов, перед которыми бессильно остановились самые мощные ледоколы, разорвали караваны судов на отдельные группы. Корабли кричали о помощи. Казалось, весь эфир был пронизан этими криками. Моряки требовали точных карт состояния трассы. Самолеты сутками висели над льдами, выслеживая и изучая ход льдов, помогая судам вырваться из ледового плена. Но задача состояла не только в том, чтобы вырваться. Надо было довести караваны до цели.
В штабе ледовой проводки судов собрался совет. Это были капитаны ледоколов, гидрологи, летчики и штурманы самолетов ледовой разведки, синоптики. Решение короткое. Разведать и изучить истоки и резервы ледяных массивов, заблокировавших трассы, выяснить слабые места и форсировать проводку караванов через них.
...Монотонное гудение звездообразных моторов летающей лодки СССР-Н-489 убаюкивало. Сказались последние многочасовые полеты, когда изо дня в день мы метались от корабля к кораблю на бреющих полетах, выматывающих не только душу, но и опровергающих все наставления по безопасности полетов, когда вершины торосов мелькали выше самолетов и только зов кораблей о помощи заставлял нас забывать об опасности.
— Полет рассчитан на двадцать один час тридцать минут!
— Счастливой вахты! («И спокойной, — подумал я. — Пока погода отличная, высота безопасная, но где-то там у восемьдесят восьмой параллели — циклон...»)
Так нарисовали на карте погоды синоптики. Оправдается ли их прогноз? Для качественной ледовой разведки в открытом океане нам нужна видимость не менее 4 километров и высота облачности не ниже 100—150 метров. Но, увы, океан есть океан! Как часто мы довольствовались высотой 25 метров и видимостью хотя бы под собой. Туманы, бесконечные туманы — это летняя Арктика. При такой погоде ледовая разведка особенно сложна у берегов материка и островов. Разведка же в океане, где нет ни островов, ни высоких айсбергов, по сравнению с береговой кажется настоящим отдыхом!
Мы шли на высоте 600 метров. Внизу лежал закованный в лед океан, испещренный черными молниями разводьев. Определив снос и путевую скорость, я ввел поправки по дистанционному управлению на путевые приборы пилотов и вошел в рубку.
Слева, в глубоком кожаном кресле, заложив пальцем книгу, недвижно сидел Иван Иванович Черевичный, отрешенный, весь ушедший в себя. А справа на меня озорно сверкнул глазами второй пилот Алексей Каш и, кивнув на командира, сказал: «С Омаром Хайямом беседует! Ему Ледовитый океан, что чайхана, гурий огневых лишь не хватает!»
Александр Трешников, Павел Гордиенко и Николай Волков — самые опытные гидрологи Арктики — склонились над картой...
Тяжелые, мрачные облака стали прижимать самолет все ниже и ниже к поверхности льда. Косые линии мокрого снега с клочьями промозглого тумана охватили машину, покрывая ее тонкой корочкой глянцевого льда.
Высота упала до 50 метров, и лед проглядывался только под самолетом. Вокруг стояла свинцовая мгла, сквозь которую едва просвечивали ходовые огни на концах крыльев.
Обледенение усиливалось. Были пущены в ход все антиобледенительные средства, чтобы не дать сковать самолет ледяной пленкой, которая как панцирь все больше и больше охватывала лобовые части машины. Куски льда, смываемые спиртом с винтов, с грохотом, как пулеметные очереди, били по двойной обшивке фюзеляжа, и запах алкоголя проникал внутрь кабин.
— Грибков бы, рыжичков сейчас на закуску! — щелкнув пальцем по горлу, пошутил Каш. Гидросамолет, отяжелев, вздрагивал, как загнанная лошадь. Скорость упала до 140.
— Надо уходить наверх! Льдом порвало все наружные антенны, связь прекратилась.
Черевичный молча кивнул и до отказа дал газ обоим моторам. Вибрируя и резко вздрагивая, летающая лодка поползла вверх.
— Лед, лед, теряем из виду! — закричал Гордиенко, бросаясь ко мне в штурманскую кабину. Я молча показал ему на иллюминатор, через который была видна лобовая часть левого крыла, изуродованного бугристым наростом матового льда. Он понимающе кивнул и тяжело опустился в кресло.
— Что же будет дальше?
— Вырвемся на верхнюю границу облачности, там обледенение прекратится.
Я внимательно следил за приборами. Скорость упала до 130. Стрелки спидометров нервно подрагивали — самый убедительный признак, что приемники приборов тоже покрываются льдом, хотя и был включен подогрев. Но зато на высотомере стрелка медленно, но упорно ползла вверх: 700... 750... 800... 1100... «Еще, ну, милые, еще метров 400 — и мы вырвемся, вырвемся! А если нет? Если лед обезобразит аэродинамическую форму самолета и отяжелит его мертвыми объятиями, и, потеряв управление, машина бесформенной глыбой рухнет?»
Вспышка красной сигнальной лампы на приборном щитке прервала мои невеселые мысли. Я быстро вошел в пилотскую. Здесь было тише.
Внешне оба летчика спокойны, только сузившиеся глаза Черевичного и крупные капли пота на лице Каша выдавали их состояние. Кивнув на трубку приемника температуры наружного воздуха — на ее конце блестел грибовидный нарост, — Черевичный показал рукой начало снижения.
