Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 01 (7), февраль
Я зарыдала:
— Я Тютчева уже… наизусть не помню. «И груду писем… разбирала…» А дальше — забыла… А тут вы… Иксы какие-то, игреки, Евросоюзы, книжки телефонные… Я не понимаю… Я не смогу все это…
Мы сидели на ковре. Я рыдала в голос. Алла гладила мою голову и приговаривала:
— Ты все поймешь и все сможешь. И все будет хорошо. Ленка тебе что говорила? У тебя на лбу написано: «Ве-зу-ха». Говорила? Говорила. Вот и я тебе то же самое говорю. Ты — уникум. И мы тебя нашли. А ты нас. Меня. Мы теперь с тобой подруги. И нас — трое. Вместе с твоей Ленкой. Да? Как ты там думала? Блондинка, шатенка и рыжая. Думала так?
— Ду… думала…
— Вот и хорошо. Ты в банк ходила?
— Нет еще.
— Иди, сходи. Надо деньги тебе взять. Он еще, — она посмотрела на часы, — полчаса работает. Пойдем, я тебя отведу. Умойся и пошли. Кредитку не забудь.
Мы вышли на улицу, не торопясь прошли в сторону Зубовской. Около банка Алла сказала:
— Иди, сними пару тысяч, а я тебя тут подожду, подышу.
Я зашла в банк, подошла к окошку, за которым сидела девушка, похожая на симпатичную мартышку. Протянула карточку:
— Две тысячи рублей можно снять?
— Конечно, — ответила, улыбнувшись, обезьянка.
— Скажите, пожалуйста, сколько у меня всего на счете?
Девушка пощелкала по клавишам, внимательно посмотрела на меня:
— Вам сказать сумму… в какой валюте?
— Ну, в рублях…
Девушка еще раз внимательно посмотрела на меня, потом с интересом оглянулась по сторонам, потом еще пощелкала, взяла бумажку, что-то написала на ней и протянула мне. Я прочитала: «23 000 000 р.»
— Это — сумма? — спросила я. Вопрос был не слишком умен.
— Нет, это шифровка, — улыбнулась девушка. — От Алекса. Юстасу.
— То есть… это у меня рублей… столько… теперь…
— Да, — мартышка улыбалась во все зубы. Как мне показалось, сочувственно.
— Странно, — сказала я.
— Это бывает.
— Я вижу.
— Нечасто… к сожалению, но бывает. Так сколько вы снимете со счета? Две тысячи рублей?
— Пожалуй… двадцать. Нет, тридцать… вообще-то… дайте сразу сто.
— Хорошо.
Автомат выдал очередь из зеленовато-голубоватых фантиков с надписью «Ярославль».
— Спасибо.
— Всего хорошего.
Я вышла из банка прямо с пачкой в руке.
— Ну как? — спросила, мерцая зеленью глаз, Алла.
Я молчала.
— Пачку-то спрячь.
Я положила пачку в сумочку.
— Ты у Тимура потребовала сколько? Пол-лимона евро? Вот и получи. Вместе с несклоняемостью и дефисом. Тимур тебе, конечно, сумму немного округлил в твою — заметь — пользу. Ну, как говорится у вас в Крестах, с походцем. На случай если евро вырастет по отношению к рублю. Или ты недовольна?
— Я довольна.
— Вот и иди отдыхай. Спи. Завтра, как проснешься, приходи в офис. Напоминаю: код 155,16-я комната. И запомни: эти деньги — никакой не аванс. Ты ничего никому не должна. Ничего и никому. Вот так. Давай. До завтра.
Алла поцеловала меня в щеку, смахнула помаду тыльной стороной ладони и быстро и изящно зацокала в сторону Зубовского бульвара. Я некоторое время смотрела, как она гарцует, красиво раскачивая рыжей шевелюрой в одну сторону и бедрами — в другую. К ней тут же приклеился какой-то толстый мужик в кепке. Алла, не останавливаясь, что-то сказала ему, и он отшатнулся. Поправил кепку, мотнул головой, ухмыльнулся, плюнул и пошел прочь.
А я пошла на улицу Тимура Фрунзе.
И — как пишут в своих романах матерые писатели — «смеркалось».
13. Дело было в Палестиновке
Домой идти пока не хотелось. Хотелось побродить по вечерней Москве, повспоминать и помечтать. В юности — мечтается, в старости, наверное, — вспоминается (посмотрим), а в тридцать с гаком, в сорок — и мечтается и вспоминается в одном флаконе. Я как-то разом ощутила всю прелесть зрелости. На меня впервые в жизни накатило что-то вроде мудрого покоя. Господи, как же хорошо! Ты живешь сразу и в прошлом и в будущем, и в настоящем. Живешь в полновесном трехмерном времени. Боже мой, как же это здорово! А Юнг с его кризисом среднего возраста, который у него, видимо, все же был, — пошел куда подальше.
Вокруг была Москва, Мой Город. Город меня явно принимал. Это чувствовалось во всем, хотя это «все» трудно было проартикулировать. Меня принимал улыбающийся сверху противотуманный фонарь, похожий на прищурившегося доброго китайца, принимала безалаберно-веселая мельтешня неона в луже, принимал черный, словно чугунный, силуэт старой липы на фоне голубого особняка. Я прошла всю улицу Тимура Фрунзе и вышла на Фрунзенскую набережную, завернула налево. Ноги вынесли меня сюда сами. Вот он, этот дом.
Номер 12.
Странно все на этом свете. Какой-то туманно-роковой Тимур Тимурович прописал меня, подобрав в глубинке, на улице Тимура Фрунзе. А здесь, на Фрунзенской набережной, в 1993-м произошло то, что вышвырнуло меня из Москвы на десять с лишним лет. С Фрунзе по жизни, выходит дело. Как его там звали? Михаил Васильевич, кажется. Узнать, что ли, о нем побольше…
Это было осенью 1993-го. Вернее, началось все весной, в мае. Я училась с каким-то восторгом, с почти нездоровой жадностью. У меня было что-то типа информационной булимии. Отучившись днем на экономфаке, я бежала на филологический, куда правдами и неправдами поступила параллельно на вечерний. Подрабатывала переводами, преподавала математику, литературу, русский и английский какому-то малиновопиджачному пятнадцатилетнему балбесу, собиравшемуся поступать на экономфак. Балбес называл романы «романсами», косинус — «консенсусом» и так далее. Еще я успела написать за хорошие деньги четыре экономических диплома. В общем, жизнь развивалась бурно.
И с преподами мне повезло. Интересные люди. Встречались, конечно, и халтурщики. Но даже халтурщики по-своему были яркими людьми. Один из них, помню, филфаковский литературовед, говорил, что оценка на экзамене должна строго соответствовать размеру бюста…
На майские наша группа собралась на вечеринку. На пикник. У Сени Вайзенштока на даче. Сенина дача, вернее, дача его родителей, располагалась в Валентиновке, которую Сеня упорно называл Палестиновкой.
Вообще Сеня Вайзеншток — интересный персонаж. Я его часто вспоминала в последние годы. Знакомился Сеня так.
— Рад новому контакту. Антисемит Вайзеншток.
Иногда «антисемита» он менял на «жидофоба».
Стопроцентный еврей, умный особым, скорбно-ехидным, непробиваемо-обреченно-едким умом, Сеня все время на людях играл кого-то другого, любого, только не себя. Сначала я думала, что это — баловство. Поза и дурь. Или снобизм. Затрудняюсь с определением. И он меня даже слегка раздражал: в простоте слова не скажет. Тем более что отец у него был известный и богатый человек. И Сеня, в общем-то, принадлежал к той самой золотой молодежи. Но потом мы неожиданно сдружились. И он бывал со мной откровенен, и я поняла, что Сеня — глубоко несчастный человек, вечно убегающий от себя.
— Я — типичный человек исхода, — однажды сказал он мне. — Типа Бродского. Понимаешь? Онтологический кочевник. Метафизический Вечный Жид. Как только я стану равен себе — я сдохну. Вот я и бегаю от себя. Это же пытка… Боже ж мой! И почему я еврей, а не какой-нибудь самодостаточный зулус?!.. Всех евреев, Дуся, надо срочно перебить, чтобы они не мучились. Глобальная жидовская эвтаназия. Гитлер начал это дело, но его не поняли…
— Ну, Сень, тебя куда-то не туда занесло… — попыталась возразить я.
— Все туда. Русских гоев, включая тебя, Дуся, тоже надо, кстати, перебить, чтоб не страдали. Из чистого человеколюбия. В принципе, русские — такие же жиды. Федор Михайлович этот ваш… Василий Макарыч… Александр Сергеевич… Андрей Платонович… Все им чего-то надо. Инфаркты, дуэли, эпилепсии, циррозы… Жуть во мраке. Некошерный хаос. Совершенно некошерный. Всех русских и евреев надо отправить в газовые камеры и заселить Израиль и Сибирь немцами и китайцами. Пусть эти толстомордые немцы и перепончатые китайцы с безмятежной улыбкой вглядываются в эти свои желтолицые Дао и тевтонские Абсолюты, занимаются в фитнесах ушу и живут по двести лет. Это ж и будет их фашистско-даосское счастье. Это же ж и будет прекрасное далеко! Но!.. как там сказал этот ваш нытик и картежник? «Жаль только, жить в эту пору прекрасную…». Нет, я, Сеня Вайзеншток, видел это желто-розовое счастье знаешь где?.. У хрюшки в анусе. Нет, Дуся. Я еще немножко подергаюсь и гордо остопырюсь. Как там у вашего эфиопского масая?.. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…».
Отец Сени был умопомрачительно плодовитым и успешнейшим сценаристом и драматургом. Советским до мозга костей. Сценарии и пьесы Самуила Мардуховича (в миру — Сергея Михайловича) Вайзенштока, которых было несколько сотен, охватывали весь спектр тематики соцреализма: от темы перевоспитания беспризорников во времена гражданской войны до темы перестройки работы райкомов в конце 80-х. Он охватил в своем творчестве шахтеров, моряков, подводников, сталеваров, доярок, чекистов, космополитов, черносотенцев, мечтателей-октябрят, альпинистов, медсестер, незамужних женщин времен застоя, проституток времен перестройки… Все тексты Вайзенштока были воплощены на сцене и на экране. Финансовое благополучие семьи Вайзенштоков превратилось в легенду. У Самуила Мардуховича был один единственный текст, который, что называется, не пошел. Текст о Сталине, законченный, как он точно помнил, в 22.00 4 марта 1953 года. «Не мог еще годик подождать, — ворчал Самуил Мардухович, — тоже мне, горец…» В августе 1991 года, глядя в бинокль, подаренный ему лично товарищем Буденным, на танки из окна своей семикомнатной квартиры в «Доме на набережной», семидесятисемилетний Вайзеншток, удовлетворенно вздохнув, изрек: «Кажется, уложился…» Он начал свой творческий путь семнадцатилетним абитуриентом стоматологического отделения медицинского факультета, а закончил его (путь, а не факультет) ровно через шестьдесят лет. Первый сценарий будущего классика назывался «Враг народа». Последний сценарий был закончен за день до августовских событий 91-го и назывался «Правозащитник». Если представить себе такую картину, что все советские кино— и литархивы сгорели, а осталось только одно наследие Вайзенштока, то по этому наследию можно было бы легко восстановить всю историю СССР. Какой-то юный кинокритик (я забегаю вперед) в конце 94-го опубликовал статью, посвященную 80-летию Самуила Мардуховича. Статья была, в общем-то, хамская и называлась «Ровесник совка». Уже очень больной Вайзеншток спокойно прочитал статью и сказал медсестре: «Несчастное поколение. Мы — жили. Мы пили, извините за пафос, свежую кровь настоящего. А они кушают несвежий труп прошлого. Несчастное поколение… Начинать с поедания падали — это не „путевка в жизнь“…» В том же 94-м он умер. Совершенно мирно заснул и не проснулся, предварительно рассказав медсестре какой-то еврейский анекдот.
