Александр Сытин - Желтый Мрак
Сегодня Нюрка решилась и расспросила нас, как ей быть, чтобы не заболеть. Степан Александрович дал ей маску, сулемы и об'яснил, как пользоваться. Она сразу же нацепила маску себе на лицо и показалась в своем новом наряде жениху. Не знаю, как он на это отозвался, но глаза у ней были счастливые. Видимо, в этот момент был счастлив и он. Пусть надеется. Хотя, изучая эпидемию 1910 года, я не нашел ни одного случая, чтобы зараженные выздоравливали. А что она заражена, в этом мы не сомневаемся.
В соседнем доме умерли все красноармейцы. На краю умерло трое, и все они из фамилии Викуловых. У нас на сегодня семь трупов. Но сжигать мы будем только 4, что на краю. Для остальных не хватит топлива. Хотя мы уже добыли дров. Нам сослужил службу один сарай, оставленный белогвардейцами. Вот тут мы извлекли пользу от белых.
20 февраля.
Настроение паршивое. Вчера измучились до изнеможения. Очень трудно было сложить мертвецов на дрова. Но не легко было и складывать костер. Этим делом занимались я и Николай Иванович. И только мы хотели его поджигать, как прискакал один пикетный и сообщил, что не далеко от границы валяется какой-то человек. Мы пошли. Оказался мертвый китаец, приготовленный для похорон, по китайскому обычаю, т.-е. закатанный в новую материю. Мы уложили его рядом с нашими трупами. Как странно — «наши» и «чужие» трупы.
Когда я это пишу, за окном воет ветер. Он также выл и тогда, когда мы жгли мертвецов. Я знаю, что он сегодня дует с Китайщины. Может быть, это он несет нам чуму. Пикетные рассказывают, что туда, на китайскую сторону, каждый день бегут волки, как-будто у них там сборище.
Теперь, когда я прихожу домой, мои хозяева отскакивают от меня, как-будто я — сама зараза. А когда я ложусь в постель, хозяйка моет сулемой под моей дверью пол, и трет дверную ручку. Как странно, а раньше хозяйка первая кричала, что это мы придумали чуму, а ее нет и не бывало. Все мы врем. А вот теперь ни она, ни ее муж, старый пожилой казак, и не подходят ко мне. Раньше же он сидел цельными днями. Даже мой ординарец Федор и тот исчез куда-то. Говорят, отправился на хозяйскую заимку, за мерлушками для моей шапки. Но шапка у меня есть и мерлушки мне совсем не нужны. Я прекрасно чувствую, что меня, Звонарева и Титова считают источником заразы. Нас теперь все боятся. Так, что моим хозяевам простительно. Красноармейцы меня избегают и не говорят со мной. Странно, даже ничего не требуют, хотя я знаю, что у меня не хватает обмундирования, обуви, нет хлеба, мяса. Мы уже около двух недель на довольствии местных крестьян. Раньше мне не давали проходу. Жаловались все — и красноармейцы и местные жители. Штаб мой совсем стал. Помощник и врид начальника штаба, старый вояка и старый член партии Котов, каждый раз твердит мне, что у него жар свыше 43 градусов. Я уверяю, что такого жара у человека не бывает. Он обижается и отходит от меня. И странно смотреть на него, старого боевого партизана, никогда не терявшего голову в боях, теперь растерянного и пугливого.
Мой комиссар, Гиталов, бывший украинский боевой водитель отрядов. Ходит хуже, чем мой помощник Котов. Избегает и меня и врачей. Как только завидит бричку Звонарева и Титова — они ездят на двухколесной американской повозке — так сразу скрывается в первых воротах. Я несколько раз просил его помочь нам сжигать чумных и кормить подозреваемых, он отмахивался рукой и говорил, что занят культработой. Не знаю, что за культработа у него, — клуб закрыт и всякие собрания запрещены. Но что поделаешь, чумной фронт, не фронт войны.
Дом Викуловых мы не посещали два дня.Когда я захожу на телеграф, телеграфисты с удовольствием уступают мне аппарат и ключ. Но говорить по Морзе я не умею и все равно им самим приходится передавать мои сводки. А сводки у меня не обыкновенные. Я каждый день доношу в штаб дивизии о состоянии моего чумного фронта. Так, на сегодня мое донесение было следующего характера: «Заболело за 20/II чумой 22, умерло 7, сожжено 5, из них один китаец. Настроение тяжелое. Ждем белья, мыла и культработников. Необходима агитпропаганда среди красноармейцев всех полков.» Многие боятся приезжать в штаб бригады.
И так каждый день. Я каждый день доношу, говорю и думаю о больных, об умерших и сожженных. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Когда я выхожу из телеграфа, то телеграфисты и телефонисты моют сулемой те места, где я стоял и к чему прикасался. Об этом я знаю потому, что обо всем, выписанном из нашей аптеки докладывается мне. И для того, чтобы не затруднять их и расходовать меньше сулемы, я экономлю в своих движениях. Я стараюсь шире шагать и ни к чему не прикасаться.
Доктор Этмар ходит, как именинник. Это у нас единственный человек, которому чума принесла пользу. Он целыми днями сидит над своим микроскопом и более интересное показывает нам. Впрочем это и единственный человек, который не боится нас. Но толку от этого мало. Я чувствую, что со мной творится неладное. В обед, вечером и перед сном я начал пить. Я пью чистый маньчжурский спирт, прямо так, не разбавляя его. Моя мера 150 грамм. Но удивительно, — спирт совершенно не действует на меня. Я не хмелею. Я не могу даже забыться, как бы этого ни хотел. Когда я возвращаюсь после обхода чумных домов или изоляторов, или сжигания чумных трупов, то мне кажется, что чумные прикасались ко мне. Иногда кажется, что при сжигании, соус чумных попал на меня. И вот, когда я остаюсь один в своей комнате, которая выходит окнами на Аргунь, мне кажется, что я уже заболел чумой. У меня сразу же появляется жар. Я нервничаю. Ставлю себе термометр и тогда мне опять кажется, что он испорчен. Он всегда показывает 36 и 5, или 36 и 6. Какое безобразие. Я прекрасно чувствую, что жар у меня отчаянный. В такие моменты я звоню к Николаю Ивановичу и говорю, что он нарочно подсунул мне худший термометр. Врач смеется и в телефонную трубку уверяет меня, что у меня заграничный и самый лучший градусник.
Ночью я не сплю и часто переговариваюсь со Степаном Александровичем: с ним я откровеннее. Он мне сообщает, что он тоже пьет и пьет чистый спирт. И также не хмелеет. Он уверяет, что в этом виноваты нервы.
22 февраля
Дом Викуловых мы не посещали два дня. Было так много работы, что в том конце мы почти не бывали. На окраине появилась чума в двух новых домах. Один из них не из Викуловых. Нас это так озадачило, что мы все эти дни дознавались, откуда же занесли болезнь. Оказалось, что кто-то из детей играл с детьми фамилии Викуловых. Вот так, видимо, чума и попала к этим, кажется, Сафроновым.
И вот, когда после двух дней отсутствия, мы вошли в дом первого Викулова — неприятный, какой-то удушливый и спертый запах ударил нам в лицо. У порога мы чуть было не споткнулись. Перед нами, в обоих комнатах, лежало четырнадцать трупов. Лица у всех были искажены, руки прижаты к правым бокам, на которых они и лежали. Степан Александрович со слов Этмара об'яснил, что правое легкое при легочной чуме поражается первым.
Среди этой мертвецкой был один живой человек. Этим живым человеком была Нюрка. Она сидела в маске и в той самой позе, в какой мы ее оставили у окна. Я подошел к окну и заглянул на улицу. Там я думал увидеть Федорова. Но его не было. Вместо него недалеко от дома ходил другой — бородатый красноармеец. Этот не обращал никакого внимания на Нюрку. Увидев нас, она не сказала ни слова. Даже в глазах мы не прочли ни радости, ни другого какого либо чувства. Видимо, она успела свыкнуться со своим необыкновенным положением. Мы с Николаем Ивановичем долго изучали ее лицо. Красноты на нем не было. И оставлять ее среди этих разлагающихся трупов не было смысла. Мы решили перевести ее в изолятор. Степану Александровичу пришлось с'ездить за сулемой, губкой и больничным халатом. Когда все это было готово, Николай Иванович заставил Нюрку раздеться. Она без всякого смущения стала около дверей и скинула с себя все, оставив одну нижнюю рубашку. Николай Иванович потребовал снять и ее. Нюрка покорно посмотрела на нас и без возражений сняла рубаху. Затем мы вывели Нюрку на крыльцо. Степан Александрович стал перед ней на колени и принялся обмывать сулемой нижнюю часть Нюркиного тела. Голову, плечи и грудь обмывал Николай Иванович. Сначала она дрожала, мороз был градусов 15, но потом ее немного смугловатое тело, красивое, с девственной грудью, прекрасным тазом, покрылось еле заметной чешуей, и она стала стоять без дрожи.
Вдруг сзади кто-то крикнул. Я соскочил с крыльца и увидел, что к дому подошел Федоров, но часовой задержал его. Это меня обрадовало. Я оглянулся назад. Там уже Нюрка была одета в больничный суконный халат, в старые, где-то добытые Степаном Александровичем унты и в громадную шаль. Узнать в ней Нюрку было нельзя.
Да к счастью в это время Федоров зачем-то повернулся к Аргуни. И мы ее провели незамеченной до самого изолятора. Но все же мне было от души жаль Федорова.
