Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1983 год
Потом подвернулся еловый корень, что своим изгибом лук напоминал. Натянули на него жилу от первого медведя тетивой — и сразу стрелы понадобились. Сковали четыре железца-наконечника и жилами того же ошкуя привязали накрепко к еловым палочкам с одного конца, а с другого — перья от чайки прикрутили. Стрелами такими добыли оленей сотни две с половиной да множество голубых и белых песцов.
Свистнет тетива, стрела шикнет, в оленя вопьется — прянет зверь, и понесся по мшистым кочкам, взбрыкивая. А Хрисанф вдогонку — нельзя, чтоб стрела пропала! Кухлянку, что мешок, через голову швырк — руки, ляжки голые, на теле одна короткая душегреечка да бахилы на ногах — и все, и летит молодой Хрисанф, бежит удалой Хрисанф не хуже того оленя, а лучше, потому как догоняет оленя-то убегающего, догоняет.
Мясо и коптили и сушили — в избе, на палочках, под потолком. За лето запасы полнили. И шло оно вместо хлеба. Муку берегли. Если и варили ее, то изредка, с оленьим мясцом. На посудину для огня мука пришлась. Слепили из глины вперемешку с ней подобие лампады, на солнце высушили, обмотали лоскутиками от рубах, а лоскутики в оленьем жире опять же с мукой обварили, и все сызнова засушили. Жировик получился. На фитили белье исподнее шло. Огонь с тех пор не переводился. А то ведь и трута совсем мало было, и сколько потов сходило, пока так называемый живой огонь извлекали: покрути-ка кленовую сухую палочку, чтобы трут, напиханный вокруг нее в тесном отверстии березового полена, затлелся бы!
Так в заботах и трудах шла жизнь.
Начала скоро хворь одолевать — цинга. Инковцы боролись с нею как могли: и кровь оленью для этого пили, и мясо кусочками сырое и мерзлое ели, и трудились много, и спали мало, да вот еще — летом собирали траву ложечную, из которой али щи варили, али так, тоже сырой, ели — сколько сможется. «..А растет та трава вышиною в четверть аршина и повыше, а листья у нее круглые, величиною с нынешний медный грошевик, а стебель тонкий, а берут ее и употребляют те стебельки с листами, кроме коренья, а коренья не берут и не употребляют».
Трое из поморов противостояли цинге славно. Один лишь Федор Веригин ленив был и волей слаб. А потому в первый же год впал он в немощь цинготной болезни, исхворался и ослабел так, что сам и не поднимался уж. Долго товарищи об нем хлопотали: отваром ложечным поили, дышать свежим воздухом выносили, жиром медвежьим мазали, молитвы тцррили... Однако все одно на четвертую весну снялся Веригин с души, помер.
Бывало у поморов и время, когда ни бахилы шить, ни кухлянку, ни кожи мять, ни калги-лыжи ладить, ничего иного по хозяйству справлять вдруг ни нужды тебе, ни охоты нету. Тогда занимались они тем, что было душе любо: Хрисанф, например, коробочку из кости круглой ножом вытачивал, Алексей мох курил, о жене, детишках, о материке вспоминал да Степана слушал, как тот песню со слезой пел, такую же думу думая:
Грумант угрюмый, прости!
В родину нас отпусти!
Жить на тебе опасно —
Бойся смерти всечасно!
Рвы на буграх-косогорах.
Лютые звери там в норах.
Снеги не сходят долой —
Грумант вечно седой.
И прожили они так вот, одни, за семьдесят седьмой параллелью, в стране полунощной, как известно, шесть зим и лет да три месяца. И был у них порядок и лад, и не было ни свары, ни отчаянья. Даже ни блоха, ни вошь не завелись.
Однажды же (точно: 15 августа 1749 года) сидел на взгорке, на мягком мху зелено-красном, Инков Алексей; строгал он сучок, кумекая: может, трубку какую курительную из него сделать; кумекал да поглядывал с завистью охотничьей, как лёщатся белухи.
Сидел, значит, так помор, поглядывал на море, на белух, на куличка... Да вдруг как испугается, что блазнится ему, видится, мерещится чудо чудное, парус явственный! А море-то гладкое; ветер — ласковый и в лицо.
«Чтой-то в глазах мельзит», — сказал Инков сам себе. А сердце сильнее заходило.
Но светлый лоскут паруса подрос. И тогда подхватился Алексей, как молоденький, и ударился бежать. У избы кричит:
— Робята!.. Родимые!.. Приметы стягами... поспешай знаменать!
(Команда такая морская есть: знак подавать.)
Растерялись те сразу-то. «А иде?» — спрашивают.
— Тащи постель, постель тащи дак!.. Да огонь! Огонь с плошкою!
Сообразили костры. Запалили, ничего не жалеючи. Потом оленьи шкуры постельные на копья понасаживали да скоренько давай размахивать ими, да вопить, что духу хватало.
И вскоре обронила близ инковцев свои паруса российская промысловая лодия.
Так вернулись они наконец в Архангельск.
Дивился народ. Изумление выразил и директор Кольской китоловной компании Вернизобер. Выразил — и отписал про случившееся в Петербург. На следующий год братьев Инковых вызвали к графу Шувалову. А тот велел составить о приключившемся книжицу. Ле Руа, воспитатель детей графа, такую книжицу на французском и на немецком языках через 16 лет составил. И обошла она весь ученый мир Европы, удивляя теперь и немцев, и французов, и англичан, да и самих русских отчасти.
А славные поморы наши, инковцы, жили, как и все, и промышляли по-прежнему, отличаясь, правда, от других тем, что долгое время не могли никак есть хлеб — пучило их от него, да не могли пить никаких напитков, потому что попривыкли на острове своем только к ледниковой чистейшей воде...
Теперь можно говорить с полным основанием, что оставались поморы на архипелаге на длительное время еще в XVIII веке. И такими близкими видятся мне вскрытые темные венцы приморских изб, собранные когда-то тут из привозного леса, стоящие порой на китовых позвонках фундамента, такими загадочными белеют ребрами шпангоутов разбитые безымянные суда, такими родными зеленеют и рдеют мхи, сверкают среди буро-черной щебенки осыпей жирные ледники, наконец, такими щемящими стоят покосившиеся кресты, протягивая свои обрубки деревянных рук с юга на север...
И не знаю, отчего так сильно толкается мое сердце: то ли оттого, что прожиты на Шпицбергене две «полярки», то ли оттого, что слышатся голоса предков.
— Вадим Федорович! — спрашиваю у Старкова. — Время активных плаваний поморов в районе Шпицбергена вы считаете с XVI по XVIII век. Сруб дерева нашли XVI века. А могут ли быть и более ранние вещи?
— Да, хотя более ранние памятники мы пока не встретили, — говорит Старков.
Ученый, естественно, весьма осторожен с выводами. Но поиск продолжается, потому что еще Александр Пушкин говорил: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости».
Юрий Мансуров, действительный член Географического общества СССР Фото В. Старкова
В целях выяснения...
Исполнилось 50 лет первому сквозному плаванию в одну навигацию Северным морским путем. Этим было положено начало планомерному освоению важнейшей народнохозяйственной морской трассы, первыми открывателями которой явились, по существу, русские поморы.
Много славных имен дало России и всему миру Поморье. Среди них и великий М. В. Ломоносов, «камчатский Ермак» — В. В. Атласов, знаменитый Семен Дежнев, ставший якутским казаком. Отсюда, от родных берегов, отправлялись в дальние походы отряды отважных землепроходцев, чьи подвиги и героические деяния золотыми буквами внесены в летопись великих русских географических открытий XVII—XVIII веков. Значительна роль населения Поморья и в освоении Сибири. Поморские судовых дел подмастерья и мастера, искусные строители надежных лодий, корабельные плотники и кормщики-навигаторы «ставили» мореходное дело при Петре I на неизведанных ранее просторах Охотского моря и Тихого океана. Но самыми полярными рубежами русских мореходов с давних времен являлись арктический архипелаг — Шпицберген и Новая Земля. И вполне естественно: все, что связано с исследованием этих земель, вызывает большой интерес.
Автор очерка провел на Шпицбергене две зимовки, «заболел» Севером и с тех пор довольно успешно изучает его увлекательную историю. В Географическом обществе СССР им сделаны (в Ленинграде и Москве) интересные доклады о важном уточнении пути экспедиции В. Баренца, которая в 1597 году открыла для Западной Европы Шпицберген. Известному ученому, автору своего рода арктической энциклопедии «Истории открытия и освоения Северного морского пути» профессору М. И. Белову разработки Ю. Мансурова, предпринятые, как он писал, «в целях выяснения исторического события», показались заслуживающими одобрения и производящими «впечатление солидного исследования». И это впечатление, думаю, необманчиво.
В очерке автор называет Шпицберген Малым Ошкуем, видимо полагая, что такая спорная версия общепринята.
Ю. А. Мансуров еще в 1977 году высказал предположение, что мезенец Алексей Инков в разговоре с академиком Ле Руа мог назвать Шпицберген и Гренландию как Малый и Большой Ошкуй (у Ле Руа — Малый и Большой Броун), но, мол, после того, как ученый-иностранец, не понимая зырянского слова «ошкуй» (белый медведь), потребовал разъяснений, догадливый помор дал ему шотландский перевод «ошкуя» — «броун». Представляется, что этой смелой гипотезой пора заняться топонимистам — специалистам по происхождению и толкованию географических названий.
