Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1993 год
Наставник Жийяр
Мне не довелось встретиться с господином Пьером Жийяром: во время работы над телепрограммой, посвященной загадочной Анастасии, к бывшему воспитателю цесаревича отправился мой друг Андре Кастело. Но все, что он рассказал мне по возвращении, запечатлелось в моей памяти.
Пьеру Жийяру было тогда 79 лет. Седовласый, подтянутый, он поражает собеседника безукоризненными манерами и безупречной речью. Словом, перед нами — настоящий «свидетель Истории».
— Он был наставником у цесаревича,— рассказывал мне Андре,— и педагогом у великих княжон. Двенадцать лет он прожил с царской семьей и каждый день видел Анастасию. По просьбе государя он и его жена Шура, одна из гувернанток великих княжон,— были при царственных детях и после ареста. Он сопровождал императорскую семью в Сибирь и покинул их только в мае 1918 года, за шесть недель до Екатеринбургской трагедии... А в июле 1925года именно Пьер Жийяр и его жена были призваны прояснить — и прояснить окончательно — все темные места в истории загадочной женщины из Мариинского госпиталя.
А теперь мы позволим себе познакомить читателя с полным текстом рассказа господина Жийяра.
«23 июля 1925 года моя жена получила письмо от великой княгини Ольги , чрезвычайно нас огорчившее. Великая княгиня сообщала, что, в Берлине появилась молодая женщина, называющая себя Анастасией Николаевной, и что, хотя все это представляется ей не слишком правдоподобным, ее встревожили сенсационные откровения, которыми та завоевывала своих поклонников. «Мы все просим вас,— прибавляла она в конце письма,— не теряя времени поехать в Берлин вместе с господином Жийяром, чтобы увидеть эту несчастную. А если вдруг это и впрямь окажется наша малышка! Одному Богу известно! И представьте себе: если она там одна, в нищете, если все это правда... Какой кошмар! Умоляю, умоляю вас, отправляйтесь как можно быстрее; вы лучше, чем кто бы то ни было, сумеете сообщить нам всю истину... Самое ужасное, что она говорит, что одна из ее тетушек — она не помнит, кто именно — называла ее «Schwibs!».. Да поможет Вам Бог. Обнимаю вас от всего сердца». В посткриптуме великая княгиня написала: «Если это действительно она, телеграфируйте мне, я приеду тотчас же».
В воскресенье, 26 июля, в 6 часов вечера, наш поезд прибыл на вокзал. Нас встречали и сразу же отвезли в посольство Дании, где нам надлежало остановиться. Посол, господин Зале, еще не вернулся из Копенгагена. Он приехал на следующий день после обеда и не теряя времени посвятил нас во все детали. Господин посол рассказал, что госпожа Чайковская — так звали больную — говорит только по-немецки, и что вот уже несколько недель за ней ухаживает некая госпожа Ратлеф, русская дама, родом откуда-то из балтийских провинций, и, как кажется, очень ей предана. Мы тут же — уже вечерело — отправились в Мариинский католический госпиталь, заведение для неимущих, расположенный в одном из берлинских рабочих кварталов.
Опускались сумерки. Госпожа Чайковская — несколько дней назад ей сделали операцию локтевого сустава — лежала в постели и выглядела совершенно обессилевшей, ее лихорадило. Я задал ей по-немецки несколько вопросов, на которые она отвечала невнятными восклицаниями. В полном молчании мы с необычайным вниманием вглядывались в это лицо в тщетной надежде отыскать хоть какое-то сходство со столь дорогим нам прежде существом. Большой, излишне вздернутый нос, широкий рот, припухшие полные губы — ничего общего с великой княжной: у моей ученицы был прямой короткий нос, небольшой рот и тонкие губы. Ни форма ушей, ни характерный взгляд, ни голос — ничего не оставляло надежды. Словом, не считая цвета глаз, мы не увидели ни единой черты, которая заставила бы нас поверить, что перед нами великая княжна Анастасия: эта женщина была нам абсолютно незнакома.
На следующее утро мы снова отправились в «Marienkrankenhaus» (Мариинская больница (прим.пер.).) Госпожа Чайковская чувствовала себя гораздо лучше, лихорадка уменьшилась; но, как и накануне, у меня сложилось впечатление, что она не узнает нас. Я хотел воспользоваться улучшением, чтобы расспросить ее поподробнее, но понял вскоре, что от нее совершенно невозможно добиться ничего нового. Видя безуспешность моих стараний, я показал ей на мою жену и спросил, знакома ли ей эта женщина, которую она, без сомнения, должна хорошо помнить. Больная долго разглядывала ее и — я продолжал настаивать — ответила, наконец, с некоторой долей сомнения: «Es ist meines Vaters jungste Schwester». (Это младшая сестра моего отца.) Бедняжка приняла мою жену за великую княгиню Ольгу! Она, видимо, узнала накануне, что датский посол вернулся из Копенгагена, куда ездил с докладом о ней для вдовствующей императрицы и великой княгини Ольги, и, поскольку мы явились к ней вместе с господином Зале, она заключила, что дама эта могла быть только «eё тетя Ольга», прибывшая из Дании вместе с посланником.
Опыт, кажется, убеждает. Госпожа Ратлеф, правда, возразила, что больная только что перенесла операцию, что ее бьет лихорадка, что, делая слишком поспешные выводы, мы рискуем допустить ошибку, которую трудно будет исправить. Мы, в свою очередь, выразили удивление тем, что больная не говорит по-русски. Госпожа Ратлеф отвечала, что врачи отметили множество повреждений черепа, которые бедняжка, вероятно, получила той страшной ночью в Екатеринбурге: один из типичных случаев амнезии, столь часто встречающихся во время войны. А как же эти изменившиеся черты, широкий рот, который едва ли может принадлежать великой княжне? Это все те же ужасные удары прикладом, изменившие всю нижнюю часть лица: у нее ведь не хватает семи зубов! Все это представляется весьма странным, но меня чрезвычайно смущают необычные откровения больной и особенно это словечко «Schwibs», которым называла Анастасию Николаевну только великая княгиня Ольга и о котором мало кто знал. Кто же на самом деле это существо? Ключ к этой тайне мог бы дать только серьезный допрос, и мы, поддавшись просьбам людей, опекающих загадочную больную, решили вернуться в Берлин, когда госпоже Чайковской станет лучше»...
Мы только что изложили рассказ бывшего воспитателя. Выслушаем же теперь — это будет справедливо — госпожу фон Ратлеф.
«...Я выполнила просьбу посланника и привела новых посетителей в комнату больной. Она вежливо протянула им руку, невзирая на страдания, которые причиняло ей каждое движение. Но появление гостей совершенно не тронуло ее, она так и осталась лежать, утопая в своих подушках. Посетители же были, казалось, чрезвычайно взволнованы печальной картиной, представившейся их глазам. Они долго сидели возле постели в полном молчании. Когда мужчины ненадолго покинули комнату, дама попросила у меня позволения взглянуть на ноги больной. Я устроила это так, чтобы бедняжка ни о чем не догадалась.
— У нее ноги совсем как у великой княжны,— сказала мне госпожа Жийяр.
— Наверное, нет смысла докучать больной вопросами, учитывая ее плохое состояние. Мы приедем опять, как только ей станет лучше,— пообещал господин Жийяр.
Больную раздражил этот визит:
— Какой-то незнакомый человек сидит у моей кровати и с усмешкой спрашивает меня, ем ли я нынче столько же шоколаду, сколько ела прежде! Он, видимо, хотел насмеяться надо мною: здесь, в Берлине, мне не доводилось пройти без вздоха мимо магазина с шоколадом, ибо я не могу ничего купить!..
Тем же вечером господин посланник, господин Жийяр с супругой и я собрались на совет. Все согласились с моим предложением как можно скорее перевезти больную в санаторий в Моммсене, где за ней ухаживал бы профессор Руднев, и через несколько дней, как и было условлено, мы отъехали...»
В конце сентября 1925 года больной стало получше. Наконец-то утихла лихорадка, она снова могла читать и играть с маленьким белым котенком по прозвищу Кики, подаренным госпожой Ратлеф...
Вскоре вновь должны были приехать супруги Жийяр... Но предоставим лучше слово госпоже фон Ратлеф.
«Был ясный солнечный октябрьский день [...] Я ненадолго вышла из комнаты, а вернувшись, обнаружила у постели больной господина Зале в обществе того невысокого темноволосого господина, который уже навещал нас в Мариинском госпитале. Больная всматривалась в его лицо с необычайным вниманием, я тотчас же заметила это. Она была столь взволнована, что у нее перехватило дыхание. Не без усилия она приняла спокойный вид и протянула ему руку со своей всегдашней вежливостью. Он спросил, помнит ли она его.
— Мне кажется, я видела вас прежде, но что-то незнакомое в вашем лице настолько меня смущает, что я не могу сказать, кто вы. Мне нужно немного привыкнуть.
А когда с нами остался только господин посол, она обратилась к нему с явным недоумением:
— Это может быть только преподаватель моего брата, господин Жийяр. Я не осмелилась назвать его; мне показалось, он ужасно переменился.
