Журнал «Вокруг Света» - Вокруг Света 1996 №06
Выяснилось, что рядовой, казалось бы, райцентр имеет богатую историю, которой позавидовал бы не один город в какой-нибудь Оклахоме. После разговора с Новицким я другими глазами взглянул на уже ставшие привычными тасеевские улицы. Но по главному моему вопросу — староверам — Петр Иванович ничего добавить не мог. «Что ж, доживем до понедельника», — подумал я.
Какая тайга без мифов и легенд?
В понедельник фортуна вновь явилась мне в образе Петра Мефодьевича Еременко, охотоведа. Еременко, колоритный сибирский человек, погромыхав своим раскатистым голосом на всех этажах администрации, лаконично сформулировал результаты: «Порядок». Еще плавилось над селом вязкое дневное солнце, а охотоведовский уазик уже — наконец! — помчал нас на восток по шоссе, вскоре превратившемуся в грунтовку, количество ухабов на которой возрастало пропорционально удалению от райцентра. Исчезли поля, к дороге вплотную подступил лес.
Экипаж уазика состоял, за исключением меня, из людей, имеющих прямое отношение к охотнадзору (охотовед, зам. охотоведа Паша, представитель общественности Евгений) и официально именовался «оперативным патрулем охотнадзора».
Тайга пролетала за окнами, все браконьеры попрятались, и экипаж развлекал меня и друг друга легендами и мифами:
— Здесь и золото есть, но где, никто не знает. В Троицком охотник жил — как его звали-то? — приходил из тайги всегда с мешочком песка. Пропивал, конечно. Отлежится и снова в тайгу. Однажды зимой пришел совсем больной, помирает. А он одинокий был, так и умер, никому золото не открыл. Долго потом искали; у нас места глухие есть, но все же не Саяны, люди везде ходили. Братья Лаптевы наткнулись на его избушку. Никакой тропинки к ней не было, он каждый раз с разных сторон подходил. В избушке сита, лопата, все, что для промывки нужно, а рядом ручей. Пробовали там мыть, а все без толку.
— А я думаю, он не мыл, на золотой обоз наткнулся. Белые с золотым обозом отступали по Казачинскому тракту. За Вершининым этот обоз в тайгу вошел, и больше его никто не видел. То ли партизаны напали, то ли белые сами не поделили... А золото в болоте осталось.
— Да! В этих лесах столько могил, столько людей здесь никогда не жило. Проходишь — холмики, холмики... Мы копнули из интереса — действительно, кости. После Колчака это или тунгусы вымерли от какой-то эпидемии? Не знаю.
Переезжаем неширокую, заросшую камышом ленивую речку. «Кайтым», — говорит Еременко. Уазик съезжает с дороги, взбирается на поросший березняком холм.
Среди берез на невысоком постаменте стоит выкрашенный облупившейся серебряной краской печальный мужик со знаменем.
— Здесь летом 19-го был Кайтымский бой. А тут, где памятник, белые окружили командира партизанской разведки с семьей, ведь с семьями отступали. Он застрелил жену, хотел и сам застрелиться, но партизаны в атаку пошли. Слышал про наших партизан? То-то.
Все горит
Машина пожирает километры. Еременко рассуждает о доле охотоведа: — Видел по телевизору егерей в Африке. Техника и оружие — с нашими не сравнить, но и браконьеры другие. Показали, как окружили их охотоведы — настоящий бой! У нас до такого не доходит. Но больше становится браконьеров, больше. Сколько стволов я поотбирал! Есть люди, которые сильно на меня обижены. Вот едем, а машина приметная, из любого куста могут долбануть... Конечно, раньше баловаться в тайгу ходили, а сейчас — потому, что жить надо. Все воруют и продают. Я знаю ребят, зарплату им выдают техническим спиртом, к продаже запрещенным. А что делать? Продают. Хорошо хоть мне деньгами платят. Но нет у егерей ни льгот милицейских, ни денег их, а работа опаснее. Милиционеры, орлы наши, очень даже хорошо свою храбрость безоружным людям показывают. А в тайге-то все по-другому.
Вдоль дороги мелькают странные, будто обглоданные деревья.
— Смотри, червяк поел. Шелкопряд то есть.
То лето в Красноярском крае выдалось небывало жарким. От жары ли, от солнечной радиации — это непредсказуемо, как ритм нашествий саранчи, — вновь после полувекового перерыва появился в лесах сибирский шелкопряд. Черные мохнатые гусеницы длиной в палец поглощают хвою со скоростью огня — недаром шелкопряд получил поэтическое прозвище «живой пожар». Гусеницы живучи, как киношные ниндзя: без пищи могут ползти до 5 километров, 96 часов существовать в горячей воде, и даже заморозки им не помеха, а личинки вообще переносят мороз до двадцати. Естественных врагов у шелкопряда почти нет, наука считает, что поедать его способна только кукушка, а где столько кукушек найти? Выход один: бомбардировка пораженных районов препаратом «Дэцис». Когда вредитель оккупировал староверский поселок Бурный, жители закрылись в домах, задраили все щели и вызвали самолеты. Говорят, улицы были черны от мохнатых трупов. Непонятно, какую воду пили потом люди и какие овощи собирали с огородов... но все это считается несущественным в сравнении с победой над шелкопрядом; ведь не будет леса — ничего не будет.
Весной из пораженных площадей сумели обработать лишь треть, денег не хватило. Враг выжил и превратился в жирных белых бабочек; от этих тварей даже в Тасеево деться было некуда. Деревья после шелкопряда стоят голые, серые, верная добыча для короеда. Леса не будет — ничего не будет. Поэтому бороздят районный небосвод кукурузники-разведчики, готовят новый авиаудар.
— Дождей бы нам, — говорит Еременко. — А если жара продержится, разве что тополя на площади спасем.
Миновав очаг «живого пожара», мы вскоре получили возможность познакомиться с пожаром обыкновенным. Уазик подпрыгивал на колдобинах, скатывался вниз, с натугой заползал на крутые увалы, тогда — видна даль — я различал над бескрайними лесами потемневшее небо. «Туча — думал я. — Наверное, будет дождь?»
— Дым! — сказал Еременко. — Ой как горит! А ведь нам туда.
Через пару километров воздух стал непрозрачным, в сизой дымке тайга по обочинам выглядела тревожно.
— Горит, — констатировал охотовед. — Там гореть-то нечему! Гляди-ка, бульдозер прошел. Ну и что он сделает?
— А что вообще можно сделать?
— Да ничего. Человек бессилен. Ну проложат просеку, или ту же просеку взрывом сделают, или встречный пал устроят — так все это может помочь, а может нет. Самолеты эти... Они хороши в Норильске — сбросил свои полтонны воды, сел на Енисей, заправился, снова пошел. А тут лететь до Бирюсы, что ли? Да и где самолеты? Не поджигать надо, вот что!
Справа тянулся редкий сосновый бор над черной землей — уже прошло низовое пламя.
— Сколько лет в тайгу хожу, — продолжал Еременко, вращая баранку, бросая уазик из стороны в сторону по рыхлой колее — хоть бы раз у меня что загорелось! Само не горит, нет, человек поджигает. Ну не бросай ты свой бычок... Или бутылку выбросили, солнышко на нее посветит, и поехало, по такой-то жаре. Все знают, что можно, чего нельзя, но лета не было, чтобы леса не горели!
Дым густел, но казалось, что пожар еще не перекинулся через дорогу. Справа стлались по мху, хрустели кустарником, облизывали корни сосен языки огня. Еременко прижимал машину к левой обочине, но проскочить не удалось — горело совсем рядом.
— Не нужен такой героизм, — сказал охотовед. — Пойдем посмотрим, что там дальше. Паша, отгони машину.
— Понял, — сказал Паша.
Женька взял карабин, Еременко пристегнул кобуру с пистолетом — «Из огня всякий зверь может выскочить». Мы двинулись вперед, в белый горячий туман. Ноги вязли в песке, дым ел глаза. Женька заметил, как занялись сухие кусты на левой стороне дороги, выругался и стал ломать лапник. Мы присоединились и минут пять ожесточенно хлестали упрямое пламя.
— По-моему, бесполезно, — сказал Еременко, откашлявшись. — Ветер поднимается, все равно перетащит.
Так и получилось. Потянуло ветром, огонь начал взбираться вверх по стволам, заметался по мгновенно вспыхивающей хвое и на глазах у нас перескочил через дорогу, а там уже и так горело. Пожар стремительно переходил в верховой. Тугое пламя свивалось в спираль и одним рывком охватывало дерево от корней до кроны. И раньше было не холодно, но только теперь я ощутил настоящий жар, какой, наверное, можно почувствовать лишь возле мартеновской печи. Прямо по курсу дорога, как в ворота, ныряла меж двух высоких сосен; одна пылала, по другой огонь уже поднимался. «Пробежимся?» — предложил Еременко. Ему не пришлось повторять предложение дважды. Я видел перед собой только Женькину спину, кожей фиксируя приближение и удаление пламени. Мы вырвались из эпицентра, сбавили темп и метров через триста оказались на прогалине. Здесь выгорело почти все, что могло гореть, и дыма было поменьше.
— Сколько зверей гибнет! — сокрушался охотовед. — Молодняк, они же сидят до последнего, выжидают, а выберутся — уже поздно. А птиц сколько...
