Татьяна Добрусина - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 05
Утром, едва я закончил принимать ванну, как он уже закончил работу. Так и есть — в пяти из шести пакетов находились рабочие записи. В шестом же, как выразился мой помощник, было что-то «очень философское», и, должно быть, мне самому стоит взглянуть на эти бумаги. Он вышел, тут же вошел его секретарь и утащил из моей гостиной огромную кучу пожелтевших страниц.
В комнате остались несколько чистеньких голубых папок с аккуратно прошитыми страницами машинописного текста. На каждой папке наклеен кусочек бумаги с названием, написанным от руки: «Исторические размышления», а сами папки были запечатаны липкой лентой — я догадался, что их никто не трогал со дня смерти Карела. Непонятно, как же Бомгарт мог ошибиться и отослать их в «Дженерал Моторз». Видимо, он отложил папки для меня и случайно упаковал их вместе с рабочими записями.
Номеров на папках не было. Я открыл первую попавшуюся, быстро пролистал ее и понял, что эти «Исторические размышления» касаются последних двух столетий — вот уж этот период никогда не занимал меня. Я уже собрался тоже отослать их в университет, но совесть удержала. Захватив с собой полдюжины голубых папок, я завалился в кровать.
На этот раз я по случайности попал на верное место. Первая же выбранная фраза гласила: «За последние месяцы я убедился, что человеческая раса подверглась нападению со стороны своеобразного рака мозга».
Захватывающе! Прекрасное начало для сборника работ Карела… Рак мозга — вот имя всем этим неврозам, отвращению к жизни и прочим душевным недугам двадцатого века… Я даже не пытался воспринимать это слово буквально. Ладно, что там дальше — загадочная проблема роста уровня самоубийств… высокая детская смертность в современных семьях… постоянный страх перед атомной войной, рост наркомании. Все это давно известно — я зевнул и перевернул страницу.
Через несколько минут я начал читать повнимательней, но не потому, что Карел поразил меня каким-то откровением, нет — мне вдруг почудилось, что он сошел с ума. В свое время я читал книги Чарльза Форта[23] про все эти истории с великанами, феями и дрейфующими континентами. Но у Форта в смеси смысла и бессмыслицы всегда присутствует толика здравого юмора. Идеи же Карела Вайсмана были столь же сумасшедшими, как и фортовские, но преподносились самым серьезным образом. Либо он решил податься в клан ученых-эксцентриков, либо он был безумен. Учитывая его самоубийство, я был склонен принять второй вариант.
Я читал дальше с болезненным интересом. После первых двух страниц он больше не упоминал о «раке мозга» и пустился в рассуждение о культуре последних двух веков. Тут он приводил тщательно выверенные аргументы и излагал их в блестящей литературной форме. Были там и воспоминания о наших долгих беседах в Уппсала.
Прошло полдня, а я все читал, читал и к часу дня я понял, что столкнулся с чем-то значительным, и этот день, возможно, мне придется вспоминать всю оставшуюся жизнь. Был ли Карел сумасшедшим или нет — и то и другое доказать было непросто Хотелось верить, что был. Но чем дальше я читал, тем больше исчезала моя уверенность в атом. И прочитанное подействовало на меня так сильно, что я нарушил многолетнюю привычку и распил вместо обеда бутылку шампанского, закусив лишь сандвичем по-турецки. Однако после шампанского я еще больше пал духом. К вечеру передо мной стала разворачиваться страшная картина, от которой мозг готов был разорваться на куски. Пели Карел Вайсман не сумасшедший, то человечество столкнулось с самой страшной за всю историю опасностью.
Подробно объяснить путь Карела Вайсмана к его «философии истории» невозможно[24] — похоже, он шел к ней всю жизнь. Я лишь попытаюсь выделить основные положения из «Исторических размышлений».
Вайсман называет самым замечательным даром человечества способность самовосстановаления или, другими словами, творчества. Простейшим примером такого самовосстановления можно назвать сон. Уставший человек зажат в тиски между смертью и помешательством. Кстати, Вайсман приводит очень любопытную аналогию помешательства со сном. Разумный че-ловеь — это полностью пробудившийся человек. Чем больше он устает, тем труднее ему освободиться от снов и заблуждений, жизнь его становится все более хаотичной.
Вайсман восхищается тем, насколько сильной потенцией к самовосстановлению обладал человек в период между Ренессансом и восемнадцатым столетием. Несмотря на все зверства и ужасы мировой истории, человек той поры умудрялся быстро забывать о них, как усталый от игр ребенок забывает после сна о своей усталости. Елизаветинский период Англии считается золотым веком расцвета искусств, однако всякий, кто тщательно изучал ту эпоху, приходил в ужас от царивших в обществе грубости и бессердечия. Людей зверски пытали и сжигали на кострах, евреям отрубали уши, детей забивали до смерти или гноили в смрадных трущобах. И тем не менее, столь неистощим был оптимизм человека, что весь этот хаос лишь стимулировал его к созданию истинных шедевров. Одна великая эпоха сменяла другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта… Воистину, лишь тот вправе носить имя творца, кто в силах преодолеть любое препятствие.
А потом с человечеством вдруг происходят необъяснимые перемены. Случилось это в конце восемнадцато века. Искрометное и неистощимое творчество Моцарта внезапно сменяется жестокостью и кошмарами Де Сада. Неожиданно мы погрузились в эпоху мрака, в эпоху, когда гении перестали творить с богоравной легкостью. Напротив — теперь процесс творчества стал больше напоминать битву с невидимым спрутом, который все сильней сжимает их своими щупальцами. Начался век самоубийств. А ведь и впрямь, современная история начинается с эпохи разочарований и неврозов.
Но почему все началось так внезапно? Может, виновата промышленная революция? Но ведь она случилась не в одну ночь, да и не по всей Европе сразу, — она по-прежнему оставалась краем лесов и ферм. Как объяснить, спрашивает Вайсман, огромную разницу между гениями восемнадцатого века и века девятнадцатого? Складывается такое впечатление, что на границе этих столетий с человечеством произошел какой-то невидимый катаклизм. Только ли промышленной революцией можно объяснить полное несходство между Моцартом и Бетховеном, которые был моложе Моцарта на какие-нибудь четырнадцать лет? Шпенглер писал, что цивилизации развиваются подобно растениям, но у нас произошел внезапный скачок от юности к старости. Все наше искусство — музыка, живопись, литература — впало в безграничный пессимизм. Мало сказать, что человечество постарело — похоже, оно потеряло способность к самовосстановлению. Вспомните, кто из великих восемнадцатого века покончил с собой? А ведь жизнь тогда была куда тяжелее, чем в девятнадцатом столетии. Новый человек потерял веру в жизнь, веру в знания, он вполне согласен с Фаустом, сказавшим, что когда все сказано и сделано, то знаний не остается.
И дальше Карел Вайсман пишет уже не как историк, а как психолог, именно психолог, изучавший по долгу службы психологию на производстве. Вот что он писал в «Исторических размышлениях»:
«В 1990 году я начал заниматься индустриальной психологией в качестве ассистента профессора Амеша во «Всемирной Косметической Корпорации». Там я сразу столкнулся с кошмарной, но и любопытной ситуацией. Я и до этого знал о том, какой серьезной проблемой являются так называемые «промышленные неврозы», и о том, что специальным индустриальным судам приходится разбирать дела преступников, которые ломают оборудование, убивают или калечат своих товарищей по работе. Однако немногие представляют себе истинные масштабы проблемы. Оказывается, уровень убийств среди рабочих крупных предприятий в два раза выше, чем среди остальных групп населения. За год на одной сигаретной фабрике в Америке были убиты восемь мастеров и двое высокопоставленных служащих, причем в семи случаях убийцы тут же покончили с собой.
«Исландская Пластиковая Корпорация» решила провести эксперимент и построила фабрику «на открытом воздухе» — ее помещения раскинулись на огромной территории, чтобы в цехах не страдали от скученности и ограниченности пространства. Вместо стен между цехами установили силовые поля. Поначалу результаты оказались головокружительными, но через два года уровень преступности и нервных заболеваний сравнялся с общим уровнем по стране.
В газеты эти сведения не попали. Психологи предупредили, — и совершенно справедливо, — что публикации на эту тему лишь ухудшают ситуацию. Они объяснили, что легче заниматься каждым больным в отдельности, подобно тому, как на пожаре стараются изолировать каждый источник огня.
Чем больше я изучал эту проблему, тем больше осознавал, насколько мы еще далеки от понимания ее причин. Как признался доктор Амеш в первые дни моей работы, мои коллеги по-настоящему подавлены сложившейся ситуацией. Попробуй найди корень проблемы, когда их целый комплект — демографический взрыв, перенаселенность городов, ощущение собственной незначительности и социального вакуума, недостаток приключений в современной жизни, упадок религии… и так далее. По его мнению, улучшение производственных условий идет совсем не по тому пути. Тратятся огромные деньги на психиатров, на переоборудование рабочих мест — словом, на то, чтобы рабочие еще больше ощущали себя пациентами. А поскольку с самого начала была допущена ошибка, то вряд ли стоит ожидать каких-либо перемен.
