Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1988 год
Есть, правда, и более скромное объяснение любви намюрцев к ходулям: горожанам приходилось довольно часто пользоваться ими во время разливов Самбры и Мёза, затоплявших прибрежные улицы города.
Как бы там ни было, ходули остались в городских традициях. Бывает, сотни горожан на ходулях устраивают торжественное шествие по намюрским улицам и площадям, а затем сходятся — на них же — в нешуточном бою. Бойцы разбиваются на две группы — каждая со своими командирами и знаменосцами, атакующими отрядами и арьергардом. Задача противоборствующих группировок заключается в том, чтобы повергнуть наземь — и с немалой высоты — как можно больше противников. Самим же — устоять. В ход идут подножки, оплеухи, пинки, захваты — и каждый прием тут же оценивается одобрительным воем или презрительным улюлюканьем многочисленных зрителей, заполняющих площадь и близлежащие улицы. В былые времена победители награждались не только овациями зрителей, но и куда более существенными дарами графа и городских властей, покровительствовавших празднику.
Порой схватки завершались всеобщим побоищем, в которое втягивались и воители, и зрители, и гости. В разных частях города возникали потасовки, беспорядки: не случайно в прошлом эти жестокие игры не раз запрещались. Но проходило время, и они возрождались вновь. Ныне схватки на ходулях носят характер театрализованного представления.
И шествия, и стычки на ходулях стали атрибутом народных празднеств и в некоторых других городах. Там выступают и свои, доморощенные бойцы, и профессионалы из Намюра. В наследство от старых жестоких времен остались стихи, песни, театральные постановки, повествующие об удали и самоотверженности бойцов...
Брюссель
Владислав Дробков, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»
Мой друг из Колорадо
Продолжение. Начало в № 7. Из американской тетради
На этот раз я был гостем Нью-Йоркского университета, и мне предложили на несколько дней слетать в штат Колорадо, чтобы прочесть лекции о своих исследованиях в Антарктиде в университете штата. Он находится в небольшом городе Боулдер, что у подножия Скалистых гор.
И вдруг:
— Игор, тебя в Боулдере будет встречать Дасти Блейдс.
Новость эта потрясла меня. Конечно, я помнил летчика, командира зимовочного состава «Сил поддержки антарктических исследований», капитана второго ранга Флота США Блейдса. Или по-американски коммендера Блейдса. И все-таки...
Дасти Блейдс?!
— Зовите мне просто Дасти,— сказал мне летчик при знакомстве.
Первое время я думал, что Дасти — это его имя, а потом, однажды, он, застенчиво улыбнувшись, объяснил, что зовут его совсем не так, а слово Дасти (что по-русски значит — пыльный) — это кличка, которую он получил, когда еще учился в колледже. Потом она перешла в школу летчиков и с тех пор стала уже почти официальной заменой имени. Оказалось, что у американцев это бывает нередко.
Мы встретились с Дасти в первый день зимовки. Таким днем полярники считают день, следующий после того, как станцию покинули последнее судно, последний самолет и те, кто приезжал сюда лишь на «сезон», на полярное лето. В этот день все, кто остался зимовать, по-другому вглядываются в лица друг друга. Ведь каждый должен пройти с тобой через всю полярную ночь до конца...
Наверное, в этот день я больше других думал, что же меня ждет впереди. Я был единственный советский среди двухсот с лишним матросов и офицеров американского флота и десяти американских ученых, и мой английский был так плох, и вообще это был мой первый опыт общения с иностранцами один на один...
Обычно в начале зимовки на советских полярных станциях начальник устраивает праздник. Устроил день начала зимовки и Дасти. Это был веселый праздник. В конце вечера «конферансье» — наш станционный доктор сказал, что в помощь вахтенной смене дежурных по кухне приглашаются добровольцы — мойщики посуды. Я решился пойти, подумав, что, когда моешь посуду, необязательно разговаривать по-английски. Но говорить все-таки пришлось. Короче, я пошел в комнату мойки и застал там начальника станции Дасти Блейдса. Не торопясь мы мыли с Дасти посуду и разговаривали. Расстались под утро и уже друзьями. Как оказалось — друзьями на всю жизнь...
Прошло три месяца. Стояла уже середина полярной зимы. Между американцами в Мак-Мердо и их гостем, советским русским, то есть мной, казалось, не было никакого различия. И дело не только в том, что я давно уже ходил в такой же, как у всех, одежде и давно носил на шее такую же, как у всех, цепочку из титановых шариков, а под майкой висела такая же, как у всех, титановая пластина с написанной по-английски фамилией и длинным номером, который, по-видимому, много скажет тем, кто найдет ее, если со мной что-то случится.
Но и в душе я уже воспринимал все события как «член команды». И когда из Вашингтона пришла бумага о том, что один из наших офицеров займет по возвращении незаслуженно «плохое» место службы, я бушевал, и кричал, и ругал вашингтонское его начальство, как ругал бы свое, московское, за нехороший поступок против нас, тех, кто делает здесь тяжкую и необходимую работу. Ведь для всех, кто дожил до середины зимы в Антарктиде, до того, как наступила ночь, мир разделился на тех, кто жил на этом материке и ждал весны и солнечного света, и жителей всей остальной, Большой земли, где каждый день светит солнце и ходят по улицам живые женщины.
Итак, шла вторая половина зимы. Я направлялся из кают-компании в свой жилой домик по протоптанной среди сугробов дорожке. Вот справа большой серый одноэтажный барак — казарма матросов-механиков авиационного отряда. Полярным летом здесь живут десятки людей, а сейчас остались на зимовку только трое. Казалось бы, живи не хочу, огромное пустое помещение, столько воздуха, располагайся каждый в своем углу, и обычное неудобство зимовщика — жизнь в скученных помещениях, все время на людях — тебе не грозит. Но я-то знал, что жили в этом бараке все трое в одном углу, как можно плотнее друг к другу.
Заточение полярной ночи на станции Мак-Мердо делили и верные друзья наши — собаки. Правда, в тот год у нас было только две собаки: маленькая, вертлявая и ласковая «она» по кличке Шелли и огромный, хотя и молодой, «он», которого звали Бутс. Шелли и Бутс были сибирскими, точнее, эскимосскими лайками, привезенными в Антарктиду откуда-то с Аляски, и все переживания их хозяев в середине полярной ночи были им нипочем. Настроение у них всегда было отличное. Да и как не быть этому, если вся неизрасходованная нежность двухсот с лишним мужчин тратилась только на них. Не было на Мак-Мердо уголка, который был бы закрыт, запрещен для совавшей везде свой нос Шелли и сопровождавшего ее Бутса. Пожалуй, только экипаж атомной электростанции имел достаточно силы воли, чтобы не пускать собак в места, куда старались не ходить и они сами и где висели знаки «Осторожно — радиационная опасность».
И вдруг трагедия потрясла станцию.
Когда однажды над Мак-Мердо внезапно взвыли в темноте сирены учебной тревоги и дремавшие на койках одетыми матросы дежурного пожарного звена бросились к своим красным, неуклюжим, огромным пожарным машинам-цистернам и уже разворачивались в боевую колонну, а их командир хрипел в микрофон, запрашивая штаб, что делать дальше,— в этот момент Шелли спокойно спала в одном из проходов, в лабиринтах бараков и складов, откуда ее обычно упорно гнали. Шелли не знала, что офицер уже досчитал до нуля и надавил на кнопку, загороженную обычно специальным экраном, и тяжелые, несгораемые герметические корабельные двери-переборки рухнули сверху как гильотины и разделили помещения на ряд пожаронепроницаемых отсеков. И одна из таких дверей убила Шелли.
Можно представить, как горевал Мак-Мердо. Бутсу было легче. Он не понимал, что произошло. И кроме того, у Бутса в отличие от Шелли, которая была со всеми ровна, был друг, даже по-собачьи больше, чем друг,— хозяин.
Хозяином Бутса все люди на станции, да и сам Бутс, считали немолодого уже капеллана, как называют священников моряки и военные. На станции Мак-Мердо была церковь, в которой служили даже не один, а два капеллана, иначе — чаплана. Старший — офицер корпуса капелланов и капитан второго ранга по званию представлял самую распространенную в США церковь — протестантскую. Чаплан Джим — хозяин Бутса — был всего лишь лейтенант и представлял католиков. Чаплан-протестант был, как и полагается протестантскому священнику, женат, имел двоих детей, обладал мягкими, изысканными манерами, был светский человек.
Долгое время у меня с чапланом Джимом не было никаких отношений. Среднего роста, с красным, продубленным ветрами лицом, на котором выделялись, пересекая его, острые, вразлет чапаевские ржаные с проседью усы,— Джим казался мне слишком грубым и непредсказуемым. Когда он напивался, а делал это нередко, он начинал говорить громко,
