Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 02 (4), май
— Чепуха какая-то, — пробормотал я.
— А сам-то жил размеренно, без неожиданностей, — сказал Ксаверин, не обращая внимания на мое бормотание. — Как будто выполнял заученный комплекс упражнений. Спокойно, уверенно.
— И покончил с собой — спокойно и уверенно, — пришибленно подытожил Аркашка Цветков. Впрочем, мы все были пришиблены.
— Да, да! А ведь я с ним третьего дня говорил по телефону, когда наших обзванивал, — припомнил Ксаверин. — Он спросил, как, мол, там наши, как здоровье Варакуты, как поживают супруги Филиппские, как доктор Пальцев Алевтин живет-может и так далее. Да все, вроде бы, говорю в норме… Ну, говорит, ждите писем.
— Может, его кто-то предупредил? — предположил я.
— Он просто знал, — убежденно сказал полковник Петрович. — Знал.
— А самого вот — первым и срезало, — с женским упрямством напомнила Екатерина Сергеевна Утюгова. — Такого гранитного. Теперь он, такой гранитный, что памятник самому себе. — Это да, — согласились все. Посмотрели на ее черные колготки.
— Вот, значит, как, мужчины, — сказала Екатерина Сергеевна Утюгова, — поехало-покатилось! Сначала Тривайлов, потом Филиппские, Пальцев, потом Варакута. Тоже люди основательные и рассудительные. Кто следующий, мужики?
— Давайте допьем водку, — предложил Аркашка Цветков. Тут меня осенило.
— А я думаю, дело вовсе не в письмах! — воскликнул я.
— А в чем же? — хмыкнул Ксаверин.
— Не могут письма сами по себе свести человека с ума, довести до самоубийства.
— Что ты хочешь этим сказать? — еще более скептически хмыкнул Ксаверин.
— Ничего не хочу сказать, — сказал я. — Но, согласитесь, странно, что люди решаются на такое, лишь прочитав какое-то дурацкое письмо… Значит, они, то есть все мы знаем нечто такое сверхъестественное. Дело не в письме, а в нас самих! Должны мы что-то знать — что-то общее для всех нас!
Я думал, все несказанно удивятся такой оригинальной мысли, но никто и бровью не повел.
Только полковник Петрович крякнул так, словно не пять минут назад, а только что опрокинул рюмку водки.
— Ну чего, — поморщился он, — ты, к примеру, такого сверхъестественного знаешь?
Я молчал. Ничего особенно сверхъестественного я, кажется, действительно не знал. А все, что я знал, не заслуживало, на мой взгляд, ровным счетом никакого внимания. Все обыкновенно, мелко. Может, это и обидно, но такова жизнь. Хоть ты под микроскопом ее рассматривай.
Самое удивительное, что о самом главном — о Тайном Братстве, — я тогда вообще не подумал.
— Но должна быть какая-то связь… — смутился я, пожав плечами. И опять не вспомнил о Братстве.
— Что же все-таки может быть в этих письмах? — воскликнул я после довольно долгого общего молчания.
— А вот этого, милый, — веско заметил Ксаверин, — нам, судя по всему, лучше и не знать. Логично?
После этого разговор совершенно увял. Просто сидели в мрачной полутьме, глядя на пламя одинокой свечи. О чем еще было рассуждать?
— Что будем с ними делать? — спросил я и, поправив накренившуюся свечу, предложил: — Может, сожжем и вся недолга? Все пристально посмотрели на меня. Странные это были взгляды.
— Ты ведь у нас, милый, — медленно проговорил Ксаверин, — вроде неофициального такого добровольного координатора-секретаря. Впрочем, мы ведь можем и формально проголосовать, — усмехнулся он, — наделить тебя, так сказать, всеми генсековскими, председательскими полномочиями… В общем, пусть они пока что полежат у тебя. Эти письма. Ты не возражаешь?
— Пусть, — вздохнул я. Что еще я мог ответить?
— Вот и чудесно, — сказали они. На этом и расстались.
После той ночи все вокруг меня стало до того беспросветно мрачным, словно эта ночь и не кончалась. Подготовка к форуму, который я так рассчитывал созвать-организовать с целью перерегистрации членов нашего Тайного Братства, теперь была крайне затруднена. А между тем, форум-то был бы как нельзя кстати — в свете последних событий с письмами, почетным хранителем которых в результате я оказался. Логично было бы обсудить произошедшее, вместе доискаться причин, свалившегося на нас кошмара.
Мне вообще казалось, что все стали смотреть друг на друга с подозрительностью. А на меня почему-то в особенности. С визитами тоже творилось неладное. То я не заставал членов Братства дома, то они уклонялись от встреч, а если мы все-таки заводили соответствующую беседу, она сразу оказывалась подпорчена какими-то неловкостями, недопониманием. Я бросался от одного к другому. То пытался возобновить обсуждение истории с письмами, — безрезультатно. То пытался напомнить о загадочном и, как теперь выяснилось, весьма симптоматичном исчезновении Гречишкина, — ничего… Казалось, меня перестали понимать. Словно я вдруг заговорил на каком-то другом языке. А навязываться я, естественно, не собирался.
Даже мой закадычный приятель Аркашка Цветков сделался со мной каким-то настороженным. Если не сказать раздражительно враждебным. Не то чтобы утратил свою всегдашнюю веселую общительность и бесшабашность, но как бы стал меня чураться.
Мне даже было удивительно, что еще недавно вокруг меня было разлито это чудесное веселое сияние и все шло самым наилучшим образом. Что случилось? Может быть, произошел некий природный катаклизм, сместились магнитные полюса, а вместе с ними прочие силовые поля и энергетические линии? Вместо эпицентра счастья, образовалась черная воронка, и меня фатально засасывает в эту черную бездну?
Что же это такое, уважаемые? Иначе как вы объясните: то и дело я стал застревать в лифтах, с крыши падали и разбивались в метре от меня какие-то странные кирпичи, порывом ветра грохнуло оконную раму, обрушилось громадное стекло, и я опередил падение ножа этой хрустальной гильотины лишь на пару шагов, затем загорелась соседняя квартира, перевернулась, разбилась всмятку маршрутка, на которую я опоздал, в подъезде дома взорвался какой-то дурацкий газовый баллон и т. д.…
Письма лежали у меня дома, но к ним я, естественно, не прикасался.
Единственной моей отрадой, единственным счастливым оазисом, ярким солнечным пятном оставалась моя Елена Белозерова и наша приближавшаяся свадьба.
Однако, как ни парадоксально, именно это стало внушать мне наибольший ужас. С одной стороны, я видел в Елене все счастье моей жизни, а с другой, боялся, как бы происходящее не перебросилось и на нее. Я боялся за Елену.
У Елены чрезвычайно нежная душа, и я делал все, чтобы она пока ни о чем не догадывалась. Да и что я мог ей объяснить и рассказать?
И вдруг все стихло… Затишье перед бурей?
Находясь в таком ужасном расположении духа, я весьма кстати повстречался с Канцеляровым. И даже обрадовался. А уж как обрадовался он, добрая душа. Давненько мы с ним не виделись! Практически с тех пор, как я был у него на дне рождения и презентовал ему зажигалку. Ведь из нашей конторы я безболезненно уволился еще летом. Как пролетело время! Я даже почувствовал себя виноватым, что совершенно забросил моего старого чудака-приятеля. Не звонил. Сколько раз мог заглянуть к нему в подмосковную избушку, возвращаясь в Москву из загородного дома Белозеровых, но мне это и в голову не приходило, я даже не вспоминал о нем.
Теперь я разглядел его своеобразную фигуру, напоминающую деревянного Буратино на шарнирах, на том же Киевском вокзале, все за тем же странным развлечением. На улице уже стоял кусачий морозец, по перронам мела поземка, но мой чудак, в своем куцем, словно детском пальтишке и дурацкой меховой кепке, зябко переминаясь с ноги на ногу, все наблюдал за людьми, которые опаздывали на поезда.
— Привет, Канцеляров! — сказал я, обнимая его. — А давай-ка отправимся на зимнюю рыбалку. На малую Волгу. Там как раз, говорят, стал первый лед. — Ты не шутишь? — пролепетал Канцеляров, чуть живой от счастья.
— А что! Потом когда еще выберемся? — засмеялся я. — У меня ведь свадьба, укачу в свадебное путешествие, потом медовая пора, молодая жена, семейные утехи, суета, детишки, все такое… Не до того, понимаешь, друг, будет. Может только, лет через десять и выдастся свободный денек. А тогда, глядишь, уж и рыбы в реках не будет. А, Канцеляров? В конце концов, ловля рыбы — тот же эксперимент с силовыми полями удачи и неудачи, везения и невезения…
— Да я всегда! — воскликнул Канцеляров. — Я всегда!
Ну вот… Через три дня свадьба. А я сижу, как дурак, перематываю-распутываю старые лески, перебираю дедовы мормышки. Погода отличная. Мороз, небо ясное.
Как будто ничего не происходит. Тишина по-прежнему. Что ж, возможно, приблизилась развязка. Если теперь я и начинаю понимать, к чему все подкатилось, то времени, чтобы что-то исправить, фактически не осталось. Перечитав написанное, я вижу, что у меня остался один-единственный друг, которому я, увы, не могу довериться, да и ему вряд ли под силу помочь мне разрешить мои проблемы. Я должен сделать это сам.
