Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03
В годы борьбы с фашизмом и после Победы деятели культуры за рубежом и у нас в стране отмечали близость «шигалевщины» и основ идеологии нацизма.
В «Гибели богов» «новую мораль» пропагандирует «кликуша-гитлеровец» Ашенбах.
«Они уже почти у порога гостиной, и Ашенбах на миг задерживает Фридриха.
Ашенбах (цитирует с иронической высокопарностью):
„Частная мораль мертва. Мы — общество избранных, которым дозволено всё…“. Это слова Гитлера, дорогой кузен… И тебе тоже следовало бы подумать над ними… (Со странной улыбкой.) Сегодня ночью, например».
Ашенбах не только допускает с точки зрения новой нравственности возможность убить Иоахима фон Эссенбека, но и провоцирует на это Фридриха. Этой ночью Фридрих убьет старого барона.
«Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом», — говорил Шигалев.
Финальная часть «Гибели богов». Новобрачные закрыты в комнате. Перед ними Мартин поставил ампулы с ядом. В доме продолжается «праздник». Свита Мартина расползлась по углам, дом Эссенбеков стал напоминать бордель. Мартин, «запрограммированно» поворачиваясь, танцует с партнершей, похожей на манекен. Он отстраняется, отходит и возвращается с двумя автоматчиками в касках. Автоматчики становятся у двери в комнату обреченных. Новобрачные не выйдут отсюда живыми.
Более или менее веселый бордель — только промежуточная стадия, коридор, а за порогом — каменное царство смерти.
Софи и Фридрих, отравленные Мартином после венчания, не были невинными жертвами. На совести этой пары — кровавые преступления.
Софи, посовещавшись с Ашенбахом, пыталась склонить Фридриха ко второму убийству. В сущности, Фридрихом двигала только любовь к Софи. Он мягкосердечен, ему не по душе «безжалостная логика» Ашенбаха. Совесть его нечиста. Софи — полностью под влиянием «умного духа, страшного духа смерти и разрушения» — играла роль искусителя по отношению к Фридриху…
После старого Иоахима Фридрих убивает Константина — отца Гюнтера…
Гюнтеру хочется даже не то чтобы отомстить убийцам отца, ему хочется справедливого возмездия. Но Ашенбах сумел направить по пути озлобленности встрепенувшуюся душу юноши. Гюнтер примкнет к нацистам. Ашенбах — а как раз именно он больше всего повинен в смерти отца Гюнтера — сумел «обольстить совесть» своей жертвы.
«Ашенбах: Видишь ли, Гюнтер, сегодня ты выиграл нечто совершенно необычайное… Жестокость твоего отца, честолюбие Фридриха, жестокость того же Мартина…
Мартин безразличной ухмылкой реагирует на эти слова.
— …ничто по сравнению с тем, что есть теперь у тебя.
Гюнтер внимательно слушает Ашенбаха, речи которого приводят его в состояние экзальтации.
— …Ненависть, Гюнтер, у тебя есть ненависть. Молодая ненависть… чистая… абсолютная…».
Простодушный прапорщик Эркель был самозабвенно предан Петру Верховенскому. Сближение его с «бесами» можно объяснить только «обольщением совести». Эркель уже после раскрытия заговора, во время начавшегося процесса «даже в самых строгих судьях возбудил к себе некоторую симпатию — своею молодостью, своею беззащитностью, явным свидетельством, что он только фанатическая жертва политического обольстителя».
В «Гибели богов»:
«Ашенбах:…Ты пойдешь со мной, Гюнтер. Мы научим тебя владеть этим твоим беспредельным богатством, использовать его как можно правильнее… Ты ведь понимаешь, не так ли?
Гюнтер механически кивает головой в знак согласия.
Гюнтер: Конечно.
Гюнтер смотрит на Ашенбаха с благоговейной признательностью.
Мартин: Гюнтер! Иди!
Гюнтер механически кивает головой: да. Идет, останавливается, поворачивается к Мартину. Кузен для него больше не враг. Гюнтер доверчиво смотрит ему в глаза, словно узнавая в нем себя».
Обратим внимание, как «механически» действует Гюнтер. Всё живое вытравляется из его души.
В «Бесах» на минуту, с помощью улыбки, Степан Трофимович привел в чувство Кириллова, убежденного в необходимости тотального разрушения.
В уездном городе, где и происходят все в подробностях описанные страшные события, инженер Кириллов собирается строить мост.
Степан Трофимович шутит:
«— …В одном только я затрудняюсь: вы хотите строить наш мост и в то же время объявляете, что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!
— Как? Как это вы сказали… ах чёрт! — воскликнул пораженный Кириллов и вдруг рассмеялся самым веселым и ясным смехом. На мгновение лицо его приняло самое детское выражение и, мне показалось, очень к нему идущее».
Степан Трофимович многое просмотрел у себя под носом: просмотрел русскую жизнь, просмотрел процесс духовной деградации собственного сына, просмотрел нарождающихся деловитых «бесов».
В начале романа долго говорится о самовлюбленности Степана Трофимовича. Может, тот и вовсе пустоцвет? Но вдруг, с особенной серьезностью, свидетельствуется «чрезвычайная доброта его тихого и незлопамятного сердца».
Достоевский писал, подразумевая русских:
«У нас больше непосредственной и благородной веры в добро, как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте».
Буржуазное семейство Эссенбеков в лице лучших своих представителей — старого барона, например, может быть, даже не до конца сознавая это, избирает бытовой комфорт, успех семейного дела — самой высшей ценностью. Это и есть вера Эссенбеков.
Эссенбеки с их хозяйственными амбициями поддаются искушению и предают свои души тьме почти без сопротивления. Страсть к власти и деньгам делает членов семейства чем-то вроде управляемых моделей людей. Такое «механистичное» поведение совершенно устраивает Ашенбаха. Эссенбеки легко идут на убийства.
Герои Достоевского, казалось бы, способные лишь на восторженные восклицания, оказываются более стойкими духовно. Даже «пятерку» Верховенского кровь убитого Шатова отнюдь не «связала», как надеялся Петр Степанович. Почти все вскоре покаялись.
Герою русской классической литературы очень трудно переступить через человеческую жизнь. На пороге преступления одержимый злодей может одуматься, снять дьявольское заклятие. В русской литературе жизнь, бессмертная душа, данная Богом, — самая большая ценность.
Со времен «Евгения Онегина» известно, как приятно досаждать врагу.
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Важно самому не стать преступником.
Вспоминается дуэль Ставрогина, когда тот щадит противника и стреляет вверх, а потом твердо говорит, что «не хочет более никого убивать».
Идеалисты — любимое детище Достоевского. Вот только нужно, чтобы «поразительная идея» не «придавила» личность, как это произошло с Шатовым и Кирилловым.
Любовь, дружба, милосердие…
В душевном арсенале идеалиста есть понятия, которые «бесам» крайне необходимо изъять.
В черновике Достоевский набрасывает сцену диалога, похожую на киноэпизод, между Княгиней или Генеральшей (Варвара Петровна Ставрогина) и Нечаевым (Петр Верховенский). Нечаев заводит искусительные речи.
«— Вся эта любовь — одно самолюбие, — говорит Нечаев у Княгини за обедом, — чем выше любовь, тем больше, значит, самолюбие…
— Это так, — говорит Генеральша.
— Дружба, чтоб помои выливать.
— Это так, — говорит Генеральша».
Долгие двадцать лет Варвара Петровна дружила со Степаном Трофимовичем. Теперь же бедная женщина, попавшая под влияние «бесов», заявляет:
«— Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба — это только прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой…».
Варвара Петровна продолжает:
«— …А что, например, говорили вы мне о милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждение надменное и безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию и сравнением своего значения со значением нищего. <…> Милостыня и в теперешнем обществе должна быть законом запрещена».
Поэтический Степан Трофимович в ужасе; он догадывается, кто «обработал» его друга Варвару Петровну:
«— Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они свой мундир!»
Намеченные жертвы «политического обольстителя» Петруши Верховенского слишком часто оказывались натурами куда более сложными, чем допускал сам не очень развитой «руководитель». Петр Степанович не мог предвидеть действия «подопытных», судил по себе и без конца ошибался.
