Оак Баррель - Десять поворотов дороги
Ее глазам предстало несколько сгорбившихся, промокших до нитки спин и лошадиный круп, лоснящийся от дождя, как огромный шерстяной леденец.
– Вот, женим Гумбольдта, заживем по-человечески. Та куча барахла у стены, вестимо, пойдет в приданое, – зевая, предложил Хряк. – Что там с денежкой у нас? – он быстро переменил тему, не дав ввязаться в разговор «жениху».
– На еду хватит, – мрачно отрезал Хвет.
– На еду?! – забеспокоился толстяк, ерзая под мокрой мешковиной.
– Нам еще вдове платить за жилье. Рано или поздно…
– И Клячу перековать, – пробасил Бандон. – Вишь, хромлет?
– Что за хрень! Ничо не хромлет, идет, как невеста! Мне надо выпить от унижения, – заявил Хряк, раскачиваясь взад-вперед на задке повозки. – Я артист! Требую уважения к своему таланту! Без вина я не могу войти в образ.
– Не свались в лужу, мешок ты с причиндалом.
Чем дальше от Мусорного переулка, тем оживленнее становился Гумбольдт, будто с него снимали кандалы. Особенно с языка. Обычный заряд сквернословия к нему понемногу возвращался, и теперь честолюбие каждого находилось в опасности.
– Хряк, денег только на поесть, – терпеливо пояснил Хвет.
– Эх… А может, нам брагу поставить? – предложил разочарованный толстяк. – Только ждать долго, пока созреет…
– Поставь, поставь… Все тебе дело, – ответствовал ему Бандон.
– Тебя надо подковать, а не кобылу, жлоб! – обласкал его недовольный Хряк. – Что за жизнь?
– Я и говорю, – тут же проявилась Аврил. – Пора или двигать дальше, или менять что-то. Хвет, что скажешь, а?
– Я тут видел одно объявление… – вкрадчиво отозвался Гумбольдт – тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Что-то вроде комедиантской артели. Может, и хрень, конечно…
– О чем речь, Гум? – заинтересовалась Аврил.
Из-под попоны высунулась мордочка макака, чуткого к настроению хозяйки.
– На вот, – протянул Гумбольдт вчетверо сложенную бумажку.
На размякшем оттопыренном уголке читалось солидное, набранное жирным слово «Гильдия».
Глава 18. ХРАМ НАУКИ
Вблизи недостроенного здания университета собралась толпа. Казалось, здесь вот-вот начнется распродажа века, если таковая бывает в семь утра на строительной площадке. Всюду слышались крики, стук чего-то железного обо что-то каменное, шорканье пил о бревна, хруст и тарарам. Как безумные скрипели лебедки, а лошади ржали так, словно неслись в авангарде битвы.
Кир стоял в конце длинной очереди, голова которой терялась где-то за штабелями досок и кирпича. Из-за угла сторожевой будки на него неодобрительно смотрела замотанная по шею статуя стародавнего поэта, писавшего во времена, в которые во всей стране не нашлось бы столько людей, сколько собралось в это утро здесь. Впрочем, он и писал в основном про богов, овец и урожай, так что люди поэта не особо интересовали[13].
Обитатель будки – сторож с пышными бакенбардами находился подле, тщетно пытаясь отогнать ревущую беременную ослицу от мешка с деликатесной по ее понятиям паклей. Ослица была настойчива, и спор решался не в пользу двуногого стража.
Надо всем этим скопищем людей, животных и предметов возвышался каменный исполин с прорезями дверей и окон, грани которого методично покрывали штукатуркой бригады маляров в деревянных люльках, скользивших вдоль стен подобно водомеркам на поверхности пруда. При этом верхние орошали брызгами нижних, создавая почву для несмолкаемого скандала.
Верх здания украшала обильная балюстрада, состоящая из каменных истуканов, мифических животных и алхимических сосудов, напоминавших по форме раздувшееся куриное сердце. Одно из них, возносимое на канатах, угрожающе раскачивалось сейчас над головой Кира.
– Храм науки, в качель его, – расслышал он в толпе, но кто это сказал, было не ясно.
Медленно, но верно очередь продвигалась вперед и дошла наконец до юноши, которого голод и смятение довели до полубессознательного состояния.
– Кто будешь?! – крикнул на него усатый малый, зло выбивая трубку об угол верстака, заменявшего ему стол.
Кир суетливо протянул регистрационную карту, стараясь не смотреть в вытаращенные воспаленные глаза своего случайного визави. Усач сгреб ее мозолистой горстью и бегло осмотрел, будто его интересовали не буквы даже, а какое-то пятно на бумаге.
– Так, убогий… – прохрипел усач, с треском раскуривая трубку. – Идешь вот с этим туда, – он одновременно всучил юноши затасканный картонный жетон и показал трубкой направление, – там все дадут. Оплата в конце недели. Работаем с восьми. Жратва за казенный счет. Что попортишь – вычтут. Сломаешь шею – твои проблемы. Уяснил? Вали! Дальше!
Очередной «клиент» с крысиной мордочкой вместо лица подошел к верстаку, подавая усачу исписанный листок. Кир уже не слышал, о чем они говорили, рысцой направляясь за угол огромного склада, из ворот которого тащили пыльные мраморные плиты.
Через полчаса он уже поднимался вдоль высокой стены в хлипкой дощатой люльке с ведром белил и растрепанной кистью на длинной палке. Под ногами суетились люди, а еще дальше под холмом раскинулся бескрайний залитый солнцем Сыр-на-Вене, желавший ему добра всеми крышами и дымами. Ему было одновременно страшно, весело и непонятно как.
Но тут вдруг аттракцион прекратился, люлька, подскочив, встала, а с края крыши на Кира уставилось веснушчатое лицо с узкими, как щелки, глазами:
– Новый?! Я Бамс! На, держи конец! Дальше будешь сам! Вон туда вяжи, тупица, на крюк! Отпустишь резко – вывалишься на хрен! Не дергай! Покедова! Жив будешь, выпьем пива «У Фроси»!
На этом голова над стеной исчезла. Неловко балансируя кистью, Кир держал в руках мокрый конец веревки, отпускать который сейчас, по всему судя, было бы весьма опрометчиво.
Он еще раз посмотрел вниз. Не то слово – страшно! Теперь город и все вокруг смеялось над ним, делая ставки на то, сколько сей неприспособленный к верхотуре субъект протянет в своей шаткой колыбели. Даже вороны закладывали не в пользу Кира. Особенно вороны.
Оттуда же, из ада, пославшего его на штурм крепостной стены, кто-то истошно свистел и ругался, – судя по всему, на него: мастер был недоволен произошедшей заминкой и требовал немедленно приступить к побелке. Кир обмакнул кисть в ведро с густо разведенной известью и оставил робкое пятно на каменном боку исполина.
***
Здание будущего университета впечатляло. Что бы ни говорили о старике Ганглии, нынешнем правителе Кварты, но в кои-то веки за почти сорок лет своего правления тот не поскупился на что-то, кроме тюрем и фейерверков. Бытовало, впрочем, подстрекательское и ненадежное мнение насчет того, что решения в государстве принимались тем лучше, чем старше и безразличнее к делам становился его глава. Может быть, может быть… В нашем государстве не так, а потому сравнить нам не с чем.
Первое, что сделал Кир, оказавшись во время обеда предоставленным самому себе, – обошел здание полукругом и нырнул в еще лишенный дверей проход, чтобы осмотреть его изнутри. Прохладное осеннее солнце пробивалось сквозь взвесь каменной пыли, щекотавшей глаза и ноздри. Даже самые осторожные шаги по каменным плитам отдавались гулким эхом в пустующих коридорах. И даже отвратительные крики рабочих снаружи преломлялись, превращаясь во что-то почти волшебное. По крайней мере от хулений грузчиков и мастеровых не хотелось сразу помыть руки.
Кир петлял из коридора в коридор, шагал по лестницам и уже перестал понимать, где находится. Выбраться обратно по своим следам не представлялось возможным: внутренности здания сливались в памяти в один гордиев узел, разрубить который можно было, лишь найдя другой выход. К ужасу молодого человека, пропетляв еще с четверть часа и уже, кажется, достигнув желаемого, он, вместо того, чтобы оказаться в нижнем этаже, обнаружил себя на верху очередного лестничного марша. Вправо вела просторная галерея, неизвестно куда ведущая.
Как назло, за все время экскурсии он не встретил ни одного человека, оказавшись лишенным шанса спросить дорогу. Иногда двое орали друг на друга или смеялись совсем рядом, кто-то насвистывал шансон, – но за поворотом ничего не оказывалось, кроме очередного выверта пространства, ведущего, казалось, петлей обратно.
Если бы Кир что-то знал об архитекторе отстроенной громады, он бы меньше этому удивлялся, но о безумном Чха Лонге, бывшем мастере лабиринтов императора Цып Циня, парень даже не слышал. Запутанность внутренних переходов была, так сказать, авторским штришком безусловного гения, лишившегося почетного места при дворе после того, как любимая наложница императора Мягкий Лепесток На больше трех дней добиралась до его летнего домика, расположенного через двор от гарема. Нетерпение венценосца было таковым, что Чха Лонг едва унес ноги, переодевшись крестьянином, и остановил свой бег, лишь достигнув Сыра-на-Вене, где немедленно предложил услуги по специальности. К его разочарованию, фешенебельных гробниц в Кварте не строили, новых дворцов не возводили, и в лабиринтах не было особой нужды. А вот архитекторов с опытом действительно не хватало.
