Анна Герман - Мы долгое эхо
– Нельзя, нельзя! – крикнула проводница, когда мама с Аней хотели войти в пустой вагон. Поезд тронулся, а они остались стоять на перроне. «Я поняла, что нас выселяют», – говорила потом мама. Сидевшие в пустом вагоне проводницы открыли двери.
* * *Мы покинули Ташкент вместе с группой жителей. Товарными вагонами нас вывезли за Бухару, в район Рометан. Поселились мы в землянке с чужими людьми. Не было работы и не было еды. Маме удалось продать немного белья за стакан крупы. Когда нашлась работа в школе, в пятнадцати километрах, оказалось, что ученики, как и их родители, не знают русского. Я не знала узбекского. Опять без работы. Вдобавок заболела Аня. Я сидела возле нее и читала сказки.
– Мамочка, читай, только читай, – просила Аня. Думаю, так она забывала о голоде. В Рометане чуть не погибла моя сестра, когда отказалась сотрудничать с НКВД. Энкавэдэшный чин хотел ее тут же застрелить – у свалки во внутреннем дворе. Сестра, парализованная страхом, медленно выходила из помещения, но в последний момент выскочила на улицу. Она немедленно решила выехать из Рометана. Добралась до Бухары, где тамошний офицер, узбек, позволил поселиться в Ургенче, где она нашла работу на аэродроме. Сестре удалось узнать, что стало с Евгением и Вильмаром. Жене достался тяжкий жребий: в 1938 году он был расстрелян и похоронен в общей могиле. «Десять лет без права переписки» – был в то время смертный приговор, о чем мы узнали через несколько десятков лет. Вильмара допрашивали непрерывно 82 часа, добиваясь безуспешно, чтобы он подписал признание в том, что он шпион. Сосланный в Сибирь, он, после получения от нас посылок, был переведен в лагерь в Котлас. Я тоже, по совету матери, покинула Рометан. Бежала с Аней в Орловку, деревню в Киргизии, где жили потомки голландских переселенцев. Получила работу в школе. Но везде были страшные бедность и голод. В Орловке я познакомилась с поляком Германом Бернером. Он помог нам пережить самые тяжелые дни, делясь всем тем, что имел сам. 4 апреля 1942 года мы поженились. Но уже в декабре меня мобилизовали в «Трудармию», то есть на принудительные работы. Как можно скорее мы должны были явиться в Ленинполе – районный центр. Мною снова овладело отчаяние. «Нет рядом матери, что будет с Аней?» Мне была дана маленькая повозка, на которую я посадила дочку, и мы путешествовали так до райцентра, в котором застали толпы женщин под охраной конной милиции. Анечка, одетая в бежевый плащик, запела грустную песню тех лет: «Мы простимся с тобой у порога, и, быть может, навсегда…» «О чем думает этот ребенок, Боже?» Вскоре мы действительно должны были расстаться. На счастье, доченька оставалась под опекой знакомой женщины. Когда мы прощались, Аня страшно плакала и кричала. До сего дня я помню это, и не могу об этом писать. Вместе с другими женщинами меня увезли в Узбекистан, на станцию Чимион, где мы работали на строительстве дороги. Я не могла вынести тамошних квартирных условий: огромного грязного караван-сарая, где, вдобавок, останавливались узбеки со своими ослами, когда приезжали на базар. Поэтому спала на улице, где меня с легкостью обокрали.
– Ты с этим пришла? Если бы корову украли – я понимаю, но тряпки? Иди себе! – услышала в отделении милиции.
Что до строительства, то я быстро заметила, что там слишком много людей. Благодаря доброжелательности и пониманию доктора, я смогла вернуться в Орловку, где уже ждала меня привезенная опекуншей Анечка, а также мама и Герман. Муж вскоре уехал, чтобы вступить в создаваемое на территории СССР Войско Польское. Мы прощались, не предчувствуя, что больше не встретимся. Герман пропал на войне. Мы жили в такой страшной нужде, что я отважилась украсть с колхозного поля соломы, чтобы обогреть холодную комнату. Мама пекла тогда лепешки из отрубей. Мне удалось в то время выменять запас тетрадей – бумага была товаром дефицитным – на одежду. С этого времени вместо пальто у меня была военная шинель. Осенью 1943 года Аня пошла в первый класс, однако, вскоре заболела. Доктор, карачаевец, выселенный с Кавказа, посоветовал сменить климат. Мы хотели вернуться в Ташкент, но меня предупредили, что это грозит арестом, ибо обязательной была усиленная система контроля документов. Нам позволили поселиться в недалеком Джамбуле, расположенном сразу за границей, в Казахстане. Я работала учителем немецкого языка.
В 1944 году неожиданно дошла до нас весть о смерти Вильмара. Он умер от туберкулеза 25 декабря 1943 года в лагере около Котласа. Похоронен в братской могиле, которую никогда не дано мне посетить.
В Джамбуле, где мы так и жили дальше вместе с Аней и матерью, застал нас конец войны. Как жена поляка, я собрала, вместе с матерью, документы на репатриацию. Боже, как радовались мы получению разрешения на эмиграцию. 30 марта 1946 года нам вручили постановление, разрешающее выезд в Польшу на постоянное жительство. И снова на станции – красно-бурые товарные вагоны. В этот раз мы сели в них с радостью, и 5 мая ехали на новую родину. На границе, на стороне советской, услышала напоследок: «Вы еще узнаете, что там не так уж хорошо». А я молчала и знала свое: теперь мы свободны. В Польше мы поселились сначала в Щечине-Столчине, оттуда в июле 1946 года выехали в Нижнюю Силезию в Нову-Руду. Только в 1949 году я приняла решение переехать во Вроцлав, где легко могла найти работу преподавателя иностранных языков. Аня уже бегло говорила по-польски.
...Перевод Ольги Чернятьевой
Литературная обработка Збигнева Ендрыховского
Четыре интервью Анны Герман
Есть на далекой планете
Город влюбленных людей.
Звезды для них по-особому светят,
Небо для них голубей…
Белые стены над морем,
Белый покой и уют.
Люди не ссорятся,
Люди не спорят,
Люди друг другу поют…
Виктор Орлов. «Город влюбленных»
В Санкт-Петербурге Анна Герман была много раз, ленинградцы ее очень любили. В каждый приезд певицы ленинградский журналист Лия Леонидовна Спадони встречалась с ней, так появились на свет эти четыре интервью.
Интервью первое. Июль 1972 года.
Большой летний театр в Измайловском саду. Зрители не расходятся, ждут появления Анны.
А Анну задерживаю я. Она сидит обессиленная, облокотившись на гримировальный столик, в зеркале отражается ее совсем девичий нежный профиль и выбившиеся из подобранного «хвоста» вьющиеся золотистые и тоже усталые пряди волос. Кругом охапки цветов, собрать их у Анны нет сил.
Я вижу, как она устала, и мне неловко терзать ее расспросами.– Анна, может быть, не сейчас… но кто знает, что будет у вас в последующие дни?..
– Нет, давайте лучше сейчас. Я немножко отдышалась, а вы говорите со мной как доктор, так что ничего…
Я вынимаю из сумки журнал «Польша» 70-го года с портретом Анны Герман на обложке. Очень похудевшая, в андалузском наряде, она стоит вполоборота, лихо подбоченясь, и счастливо улыбается.
– Вот этот журнал – всему виной, – говорю я. – Стоило мне прочитать статью о вас, как я поняла, что должна видеть вас, слышать и говорить с вами. Но пришла я не от музыкальной редакции, а от литературно-драматической, и поэтому мой основной вопрос связан с вашей книгой. Скажите… Вот теперь, когда самое страшное уже позади, когда вы снова вышли на эстраду, когда фактически началась ваша вторая «рукотворная» жизнь, что бы вы написали, если бы у вас появилось желание и время написать вторую часть «Вернись в Сорренто?…», но уже без вопросительного знака?
– Ну, тогда начать надо с того, что я жить не могу без своей любимой работы. Возвращения к ней мне пришлось довольно долго ждать, потому что, когда я выздоровела: смогла сидеть, потом ходить, потом даже гостей принимать, смеяться, петь очень долго не могла – а мне без пения совсем плохо…
И как-то принесла мне моя очень хорошая знакомая, Алина Новак, несколько своих стихотворений и предложила попробовать сочинить на них музыку – все-таки это ближе к песне, к сцене, к моей работе. Я попробовала, и получилась «Человеческая судьба» – 12 песен, которые я потом написала, вошли в пластинку именно с таким названием: «Человеческая судьба».
Ну, потом я попробовала писать музыку и на слова других знакомых и друзей, и таким образом я приближалась к тому дню, когда опять можно было бы выйти на сцену.
А вообще… Все мы должны строить свою жизнь сами, но жить, по-моему, намного легче, когда чувствуешь внимание и сердечность других людей… Не знаю, хорошо ли, ясно ли я выражаюсь по-русски?..
– Вы имеете в виду письма?
– Да, когда я лежала больная, удивительно, я плохо помню эти первые месяцы, даже годы, я получала множество писем. Еще в Италии мне писали, потому что я была там довольно популярна…
Из Сицилии, из маленьких городков, присылали письма, цветы, маленькие сувениры, и потом, когда я уже вернулась домой, когда стало известно, что я живу в Варшаве, в больницу стали присылать письма совсем чужие люди… Ведь я их никогда в жизни не видела, а они писали такие теплые слова, призывали меня быть бодрой, говорили, что я им нужна, то есть песни мои нужны, и это мне очень, очень помогало…
