Анна Герман - Мы долгое эхо
Следующие полтора года текли достаточно спокойно. Я, проработав три года, получила звание учителя средней школы. Наступило жаркое лето 1937 года. Анечка заболела. Она буквально таяла на глазах. Мы всей семьей выехали в Ташкент к доктору. Диагноз: паратиф. Я решила остаться с дочкой, матерью и сестрой в Ташкенте. Мы наняли жилье в старой части города, у узбека. Когда хозяин увидел Анечку, он сказал: «Это паратиф. Я сейчас принесу лекарство».
Он дал мне плод граната, шкурку которого, по его рецепту, нужно было залить тремя стаканами воды и варить, пока не останется один стакан. Вот этот отвар мы давали Ане пить. Очень скоро дочка начала возвращаться к жизни. Хвала Богу! Муж и брат тем временем уехали в Ургенч, чтобы, устроив неотложные дела, вернуться к нам. Мы все решили осесть в Ташкенте – город этот, как и сейчас, был ухоженным, там был прекрасный и большой парк Пушкина, в котором, как в Лондонском Гайд-парке, стояли трибуны. Узбеки, одетые в яркие шелковые халаты, искусно вышитые тюбетейки, пели с них любовные песни: «Ой оподзон тенга керень сыз джуда чорайлек!» (Дорогая госпожа, посмотри на меня, ты очень хороша!) Возле губ они держали фарфоровую тарелку, и обращали ее в разные стороны, а отраженный от нее голос звучал необыкновенно – вибрировал и достигал слушателей с разных сторон, а временами смолкал вовсе.
Уже в августе 1937 года я начала работать учителем немецкого языка в средней школе им. Чапаева. Мама заботилась об Ане. Мы с нетерпением ждали приезда Евгения и Вильмара. Увы – 25 сентября 1937 года муж и брат на волне общих репрессий были арестованы. Многие дни и месяцы я жила надеждой, что отыщу их, в какой бы тюрьме они ни были. Я ждала в ту пору второго ребенка и очень хотела услышать добрую весть о Евгении. Но прокурор объявил самое жестокое: «Ваш муж сослан на десять лет без права переписки с родными». «За что?» Ответа я не получила. Мне не позволили даже ни одного свидания. О брате тоже не получила никаких сведений. Настал день 28 февраля 1938 года. Опоздавшая карета «Скорой помощи» везла меня в больницу. Пришлось ей остановиться, ибо уже начались роды. Там я и родила здорового и большого сына. Назвали его Фридрих – в честь свекра. Потом я шутила, что, когда сын пойдет в армию, то напишет в биографии: «Родился в Ташкенте на улице». Биография в СССР всегда должна была быть очень подробной.
И вот мне сказали, что в Москве есть контора, где можно узнать обо всех арестованных со всего СССР. «Это, должно быть, огромный дом, куда вмещается картотека миллионов арестованных, сосланных и убитых». Решила туда ехать. Малюток оставила под опекой мамы и сестры. В Москве, конечно, я ничего не узнала, хотя часами стояла в толпе женщин со всей России в очереди за информацией.
– Вы откуда?
– Из Ташкента.
– Там и ищите, – ответили мне из окошка.
Возвращалась поездом в полном смятении. Проводницы, угощая меня чаем и хлебом, спросили, зачем я ездила в Москву?
– Ты не плачь. Ты молодая, а Москва слезам не верит. Молись и проси Бога о помощи. Приезжай к нам в Сталинск. Вокруг тайга и недалеко лагерь на восемнадцать тысяч заключенных. Может, и твои там? Пойдешь и узнаешь.
* * *Дома мы приняли решение – всей семьей ехать из Ташкента в Сталинск, расположенный в Восточной Сибири где-то между Обью и Енисеем. К сожалению, Фридрих начал в это время болеть, скорее всего, из-за жаркого климата. Полная сомнений, я в августе 1939 года оставила работу. Дирекция на прощание объявила мне благодарность и подарила дамскую сумочку.
Итак, мы двинулись в Сибирь. По мере удаления от жарких районов Узбекистана и Казахстана сынок чувствовал себя все лучше, а около Новосибирска начал улыбаться. Анечка тоже была здорова. Мы добрались до городка Осинники в Новосибирской области, недалеко от Сталинска, где меня приняли на работу в среднюю школу № 30. Теперь нужно было как можно скорее начать искать Женю и Вильмара, пользуясь коротким летом. Я собрала посылку. Специальной железнодорожной веткой через тайгу добралась до конечной станции в районе лагеря, откуда могла дойти до лагерной администрации. В поисках канцелярии я наткнулась на человека, как оказалось, бывшего заключенного.
– Я уже отсидел свое, вызвал жену из Крыма и работаю здесь. Я вам помогу увидеть списки сосланных.
В большом волнении я ждала хоть какой-то весточки от него, и вот узнала, что Вильмар – в восьмой колонии, а Евгения в лагере нет.
А в канцелярии коротко и официально, даже не взглянув на меня, ответили:
– Если ваши в лагере, посылку передадим, а свидания не получите! Все!
Я боялась и рот раскрыть. Выйдя из канцелярии, я встретила того самого человека. Он предложил мне рискованную возможность перевести брата в ближнее поселение. Разумеется, за большие деньги. Намекнул и на нелегальное свидание – тоже за деньги. Пройти на территорию я могла под видом санитарки. Благодарю Бога, что этого не случилось – я не смогла бы хорошо сыграть эту роль, и, может быть, обрекла бы и себя на ссылку.
Когда настала зима, в лагерь двинулась мать – в надежде на свидание с сыном. В канцелярии услышала от начальника: «Мать, возвращайся обратно. Свидания с сыном не получишь, а посылку передадим».
Наступил 1940 год. Мы праздновали его начало в школе. И это был счастливый день. В большом зале Аня и Фридрих зачарованно смотрели на огромную украшенную и зажженную елку и слушали пение детей. В одну из этих минут Аня обняла братика и поцеловала его. Господи, Боже! Мои сироты!
Весной мы решили, что мама с Фридрихом и Аней вернутся в Ташкент. Там было много фруктов и овощей. Лучше был и климат, кроме лета, когда не шли дожди, и надо было беречь детей от зноя. Я с сестрой оставалась в Осинниках до конца учебного года. Утешала только мысль, что Вильмар получил наши посылки и понял, что мы отыскали его. Позднее он писал сестре об этом – когда смог отослать несколько писем. В Ташкенте дети заболели скарлатиной и попали в больницу. Неожиданно я получила телеграмму: «Срочно приезжай, дети больны». Я тут же выехала к матери, оставив в Осинниках сестру – в то время ученицу. Добралась я до Ташкента за пять дней, но опоздала. Когда вошла домой, увидела только Анечку. Мать с плачем воскликнула: «Сыночек не живой!». Крик и плач. Я не могла вымолвить и слова. Анечка, бледная после болезни, прижалась ко мне. Фридрих умер в больнице в мае 1940 года в день, когда его должны были выписать из больницы вместе с Аней. Мама как раз принесла одежду, и, когда вошла в палату, Фридрих был уже мертв. Похоронить его она должна была немедля. Наняла узбека, который на ослике, запряженном в возок, отвез гроб на кладбище.
* * *В Осинники я больше не вернулась. Нашла работу в школе, в которой работала до отъезда в Сибирь. Неожиданно вечерний Педагогический институт пригласил меня провести занятия по лексике, фонетике и грамматике немецкого языка. Я не хотела браться за эту работу – боялась обратить на себя внимание. «Может быть, они знают, что я искала в лагерях близких, и хотят, чтобы я была перед глазами?» Но, по совету матери, я все-таки с сентября 1940 года начала работать в институте, ректором которого был Доос. Через некоторое время меня пригласили преподавать немецкий в Ташкентский университет. Я начала готовиться в аспирантуру и учить английский. Мы спокойно себя чувствовали в нанятой у доброжелательных улыбчивых узбеков квартире. Вокруг господствовал порядок, и все было, или казалось, длинным – дом, двор, вся усадьба. Хождение улицей, по обеим сторонам которой тянулись дувалы, было похоже на путешествие по ущелью. Однажды я возвращалась домой узкими улочками, полная тревожных предчувствий. Впереди медленно ехала машина – я не могла ее обойти. Рядом шел мужчина в кожаном плаще. Все двигалось в сторону, где жили мы. Я была взволнована. Однако наш дом миновали. Да. С тех пор, как не было вестей о Евгении, я жила в постоянном страхе. Мама придавала мне силы, а огромной радостью была маленькая спокойная Аня. Когда ей минул пятый годик, мы с ней пошли в магазин с игрушками. Доченька от радости целовала мне руки и выбрала только одну игрушку. В этом мнимом спокойствии я, благодаря студенту Владиславу Краузе, была предупреждена о грозящем аресте. «А несчастье не спит – всегда меня найдет». Появились опасения: «Что будет с Аней, мамой и сестрой?» Обычно детей в таких ситуациях отбирали у матерей и отдавали в детский дом, меняя им даже имена и фамилии. Но вместо этого в январскую ночь 1942 года меня разбудил стук в дверь. Мне предъявили постановление об аннулировании нашей прописки и выселении. В этот момент Аня с мамой были в Фергане – из-за того, что не было билетов на поезд, они не могли ко мне тотчас вернуться.
– Нельзя, нельзя! – крикнула проводница, когда мама с Аней хотели войти в пустой вагон. Поезд тронулся, а они остались стоять на перроне. «Я поняла, что нас выселяют», – говорила потом мама. Сидевшие в пустом вагоне проводницы открыли двери.
