Виталий Калгин - Виктор Цой. Последний герой современного мифа
А поклонники? Поклонники остались с Витей.
Юрий Белишкин:
Фанаты весь сентябрь, октябрь да и ноябрь жили на кладбище, в палатках. Мы как-то приходили туда, приносили им еду, какие-то теплые вещи. Нас встречали парнишки лет по 17, с чистыми лицами. Без позерства, без желания выехать на этой теме – чистые ребята. Пьяных рядом с нами никогда не было: алкаши не торчат на «КИНО»…[890]
То же самое, о чем вспоминает Белишкин, происходило и у Арбатской стены Цоя. С августа и до самых заморозков у Стены постоянно дежурили подростки. Потом, после сорока дней, народу, конечно, поубавилось, остались только самые стойкие. И тем не менее Стена существует по сей день.
Евгений Гришковец:
Прекрасно помню, как и где меня настигло известие о гибели Цоя. Это случилось в Севастополе. Для меня то лето было очень сложным, я решал в очередной раз вопрос, как жить дальше. Буквально перед этим вернулся из Германии, куда попытался эмигрировать, но все иллюзии рухнули, и, весь истерзанный, я вернулся в весьма истерзанную страну. Я был так рад возвращению! И вопрос, что делать дальше, хоть и мучил меня, но отчего-то было ясно, что ответ какой-то найдется непременно. И вдруг я узнал, что Цой погиб. И я растерялся. Этого настолько не должно было случиться!!! Но именно его гибель почему-то подтолкнула меня к совершенно бескомпромиссному решению даже не делать попыток заниматься чем-либо другим, кроме искусства. Хотя сейчас я понимаю, что это странно. Странно по той причине, что Виктор Цой при жизни не был для меня очень важным или что-то существенно определяющим музыкантом и поэтом. Его ранний период, который я слышал на плохих записях, мне был симпатичен, но казался уж больно простым. К тому же песни «Я бездельник», «Восьмиклассница», «Когда твоя девушка больна» и целый ряд других моей жизни не касались. Я жил в промышленном городе, в университетской семье, и весь этот питерский нежный нищий декаданс никак не совпадал с моим образом жизни и с тем, что меня окружало. Правда, мелодии нравились очень. Имени Виктор Цой я не знал, знал только группу «КИНО». Поэтому, когда в 88-м году я вернулся со службы и увидел в программе «Взгляд» Цоя, я ужасно удивился. Я привык к его голосу и к некоему образу, мною нафантазированному. А тут вдруг такое монголоидное лицо…[891]
Наталия Максимец:
В августе 90-го мир практически рухнул. За месяц научилась играть на гитаре, спасая себя его песнями. Особенно сложно было пережить осень… Позже в журнале «Новости киноэкрана» появилась большая статья о Викторе и после нее – несколько десятков адресов ребят, которые надеялись найти друзей по переписке и единомышленников. У всех было общее горе. Все стремились разделить его с близкими по духу людьми… Началась эпопея писем. Они приходили почти ежедневно, по 3–4 письма. У меня появились друзья по всему бывшему Союзу, начиная от Калининграда и заканчивая Читой. И в этом было реальное спасение! Считаю, именно письма со словами понимания и поддержки помогли мне остаться самой собой. Важно было знать – ты не один, рядом (пусть за сотни километров) друзья![892]
Наталия Бурд:
Мне было 17 лет, когда погиб Виктор Цой. Вечером 18 августа 1990 года отец подошел ко мне со свежим выпуском газеты «Труд», в которой была заметка о том, что Виктор разбился на мотоцикле (первоначальная версия в СМИ была именно такая). Я даже не поняла сначала весь смысл слов, мне сказанных: «Наташа, газету принесли – Цой погиб». Остолбенело посмотрев куда-то вдаль, произнесла, не слыша своего голоса: «Все плакать будут…», а затем громко и внятно, глядя в глаза отцу: «Его убили…» А утром был праздник Яблочный Спас. В этот день хоронили Виктора… Мы не были с отцом друзьями, извечный конфликт поколений отцов и детей. Он никогда не любил Цоя. Но он был тих и трезв в те дни. Мама искренне недоумевала: «Я умру – ты так плакать не будешь», когда по ТВ показывали ПОСЛЕДНИЙ КОНЦЕРТ, а слезы ручьями лились по моим щекам… Эта смерть не должна была быть. Это произошло так внезапно и так неожиданно, что мозг, сердце, душа – ВСЕ отказывалось верить в происходящее. Я никогда не смирюсь. Сколько раз в мыслях и снах я бежала на тот поворот, крича: «За что, Господи! Возьми меня, мою жизнь, но верни Его! Он – самый умный, самый талантливый, самый добрый! ЗА ЧТО?»… Словно некто злой и коварный попал в самое яблочко, отчего в груди образовалась дыра, растоптал, разорвал душу в клочья, вырвал из груди сердце… Тот, кто был один в тот черный 1990-й, знает, как, держа в руке стакан, вырастает Боль до исполинских размеров. И как, разбивая этот стакан вдребезги, рождается первая поэтическая строка… Когда Виктору Цою было 40 дней, моей маме приснился сон. Виктор, с гитарой через плечо, зашел в мою комнату (увешанную с пола до потолка фотками и плакатами группы «КИНО»), улыбнулся и сказал: «ЭТО МОЙ ДОМ…» Мой Друг, мой Свет, мой Брат Виктор Цой. Пока я живу, я помню[893].
Юлия Данилова:
В сентябре впервые прихожу к Стене Цоя на Арбате. Кругом появляются буквально кровоточащие надписи на стенах «ЦОЙ ЖИВ!». В начале 91-го покупаю последний подарок от Вити, его привет с того света, винил «Черный альбом», в комплекте с желтым пакетом и постером. Плачу то ли 24, то ли 25 рублей. И это официальная цена, видимо, с рук альбом шел еще дороже. Несмотря на высокую цену, альбомы буквально сметают с полок музыкальных магазинов. И это в той стране, когда проезд на метро стоил еще «пятачок»… В июле 91-го года еду с мамой в Питер, посещаю БК, там еще не было основного памятника. Потом, на ноябрьские праздники этого же года, мы с подружкой опять попадаем на кладбище, видим великолепный памятник, поминаем Витю. Долго не можем уехать из Питера, осенние каникулы, билетов нет в продаже. А мы только рады этому обстоятельству, попеременно ночуя то на Московском, то на Финляндском вокзале. Это несмотря на то, что нас ожидают и работа, и учеба. Абсолютно неизгладимое впечатление в 91-м году на меня производит еще и двойной винил «Алисы» «Шабаш», посвященный не только Саше Башлачеву, но, видимо, и Вите Цою в какой-то степени. «…Визг тормозов, музыка крыш. Выбор смерти на свой риск и страх». В том же, 91-м году, опять же с проклятым опозданием, я узнаю о гибели Янки, на барахолке с рук покупаю ее пластинку «Не положено», слушаю ее совместно с СашБашем. В моей душе им отведена специальная ниша, которую никто и никогда уже не сможет занять. Вот почему-то двух этих любимых людей я начинала слушать уже посмертно. Грустно и больно как все это… В августе 91-го года, не успев толком оплакать Витину гибель, узнаю о трагической случайности с Майком Науменко. Ну что же за дела на этом свете творятся-то?! «До скорого, брат. Возможно, окончен бой, рок-н-ролл отзывает своих солдат домой…»[894]
Из воспоминаний поклонника «КИНО»:
Было это в 1990-м, 16 августа. Я уже почти два месяца служил в войсках Советской армии в учебке под Москвой. Жара в то лето стояла невыносимая. Гоняли нас по этой жаре в полях, как собак, выжигали на раскаленном солнцем плацу – в общем, занимались армейской подготовкой. После обеда, чуть отдохнув, рота нехотя выходила за казарму на построение. День не предвещал ничего радостного, и мы хмуро и молча толкались в строю, разбираясь в шеренгах, как вдруг до меня сзади из-за спины донеслась фраза: «Пацаны, слышали – Цой разбился!» Ребята за спиной возбужденно загудели, а я никак не мог сообразить, что такое я только что услышал. «Цой разбился…» Что-то совершенно нелепое, невозможное. И тут что-то стрельнуло в мозгу: «Цой разбился!» Ну не может такого быть! Я развернулся и полез в толпу к тому, кто это только что сказал:
– Ты откуда знаешь? – спрашиваю и чувствую, как начинает колотиться сердце.
– Тюлень из 7-й роты сказал.
– А он откуда узнал? – не отставал я. Мне почему-то казалось, что это какая-то тупая шутка или что-то вроде того.
– Хрен его знает, слышал где-то.
Больше никакой информации я не получил. Весь день нас опять гоняли, а у меня в голове только и крутилось: «Не может такого быть! Не может!» Я был на сто процентов уверен, что здесь какая-то ошибка, тем более что точно никто из нас ничего не знал. Где-то от кого-то слышали, и все. И вот ужин. После идем в казарму. До отбоя часа полтора, а перед отбоем обязательная процедура: просмотр телепрограммы «Время». Посреди казармы в ряд расставляются табуретки, и мы, измученные за день сержантами, жаждой и жарой, рассаживаемся перед телевизором. Глаза тут же начинают слипаться, чувствуешь, что сзади в спину уткнулась чья-то спящая голова, и только крики сержантов и их свистящие над головами ремни не дают совсем уснуть. Но в тот вечер я не хотел спать. Это был единственный день за два года службы, когда я с нетерпением ждал программу «Время». И вот она началась, вот уже подходит к концу, и ничего нет, и я уже думаю, что все это действительно брехня, как вдруг: «Печальное известие из Юрмалы…Вчера…» Оказывается, вчера… Внутри меня что-то зазвенело и оборвалось… Все… Я лежал в кровати после отбоя и не мог уснуть. В голове роились мысли и отгоняли сон. Я лежал и вспоминал тот день, который и до сих пор помню, как сейчас. Меня забирают в армию. 20 июня 1990 года. Яркое утро. Родители и брат отпросились с работы, чтобы проводить меня. Я растерянно хожу туда-сюда по квартире, и часы отсчитывают последние минуты перед выходом из дома. Вот уже пора. Я окунаю лицо в пушистую шерсть кота, прощаюсь с ним, надеваю рюкзак, окидываю прощальным взглядом комнату, и вдруг взгляд замирает на экране работающего без звука телевизора. А там на экране – Цой! Я подбежал к телевизору и включил звук. Это был клип «Звезда по имени Солнце». Видел я его тогда в первый раз, и это было для меня настоящим подарком. Телевидение не часто баловало нас такими вещами. Но вот и песня закончилась. Пора. Я вышел в подъезд и, спускаясь по ступенькам, думал: «Это он меня в армию провожал. Правда, посыл тяжелый: красная, красная кровь… умирать молодым… Куда я еду, что ждет меня впереди?»
