Григорий Гордон - Эмиль Гилельс. За гранью мифа
Вера Горностаева вспоминает: Яков Флиер и Яков Зак не ладили между собой: «Гилельс, со свойственной ему манерой острить, сказал: „Повесть о том, как поссорился Яков Владимирович с Яковом Израилевичем…“»
Прибавлю к этому одну историю, о которой знаю наверняка. У Гилельса в консерватории был ассистент — Павел Месснер. Студенты между собой звали его, разумеется, Паша: так это и закрепилось за ним — Паша, Паша Месснер. А у Якова Флиера — в студенческой среде, понятно, просто Яша — ассистент Лев Власенко. Так вот, встретившись с Гилельсом в консерваторском коридоре, Флиер, посмеиваясь своей находке, беззлобно сострил: «У тебя ассистент Паша Эмильевич». (Кто не помнит «голубого воришку» — персонажа Ильфа и Петрова!). На что Гилельс мгновенно ответил: «А у тебя — Лев Яшин!»
Продолжу о нашем телефонном общении. Гилельс говорил с предельной откровенностью, я бы сказал — с бесстрашной прямотой; был строг к другим, но и себе не прощал ничего. У него были совершенно определенные взгляды на то, как человек должен относиться к своему делу; не выносил некомпетентности, и всевозможные ляпсусы портили ему настроение. В одной статье о нем было, например, сказано, что Восьмая соната Прокофьева, которую он исполнил первый, посвящена ему, в то время как Прокофьев посвятил ее своей жене.
— Как Вам это нравится, Гришенька, ведь это же халтура, — сказал он пренебрежительным тоном.
Много было подобных случаев…
Как-то раз он пожаловался, назвав имя одного музыковеда:
— Вы знаете, какие слухи он распространяет обо мне? — Что я записываю на манжетах гармонические последования в Третьем концерте Прокофьева, чтобы не забыть.
Это была, разумеется, очевидная нелепость, и я ему сказал, что ничего не поделаешь, приходится терпеть — это и есть слава. И он, как ребенок, сразу успокоился и заговорил о другом.
Его звонки бывали, так сказать, разного содержания; был, к примеру, такой.
Однажды получилось, что на оба объявленных рядом его концерта (абонементный и вне абонемента) я пошел один. Он заметил это. Позвонил: как поживает моя жена, здорова ли, и когда я объяснил, почему она не смогла быть, спросил:
— Но вы, — здесь он замялся, подыскивая слово, — вы… вместе?
Вот, оказывается, что он подумал! — и был очень доволен, что все в порядке.
В феврале 1975 года (для точности — 14-го числа) я играл свой очередной концерт в концертном зале Института (программа была такая: Соната G-dur Шуберта и два опуса Брамса — 118-й и 119-й). В антракте ко мне по традиции зашел мой близкий друг, Леонид Брумберг, вернее, на этот раз почему-то вбежал — непривычно бледный, явно не в себе; жена тоже была выбита из колеи.
«Что такое?! Ну, думаю, — наверное, здорово сегодня играю!»
— Давай, продолжай в том же духе, держись, — взволнованно проговорил он, — играй как следует!
Наконец, отыграл. В артистической один знакомый говорит:
— Ты знаешь, — был Гилельс!
Я принял это за остроту. Что тут скажешь?
— Если был, — отшучиваюсь, — пусть придет сюда.
В этот момент откинулась портьера — и вошел он!
Я онемел.
— Что же ты молчишь, — спасла положение моя первая учительница музыки, — скажи «спасибо».
Но я не мог сказать и этого.
Он подал руку:
— Очень хотела прийти Леночка, но она плохо себя почувствовала.
И все; повернулся и ушел.
Как мне потом рассказывали, его появление перед началом концерта подействовало на моих знакомых как шок. Заметив это (некоторых педагогов Института он знал), Гилельс объяснил:
«Я увидел афишу в городе, и меня заинтересовала программа».
А на следующее утро он позвонил. Последую за Пастернаком: «Запомню и не разбазарю»…
Что ж! Вот и получила оправдание моя музыкальная биография. Заканчивая разговор, он сказал, что хочет подарить мне пластинки и завтра будет в консерватории к такому-то часу; если я смогу подойти, он их принесет.
Задолго до назначенного часа я ждал его в раздевалке Малого зала.
И вот у меня в руках бесценный подарок (и опять это совпадает с моим днем рождения):
Парижский альбом из трех пластинок:
Бетховен — Третий концерт (дирижер А. Клюитенс)
Рахманинов — Третий концерт (дирижер А. Клюитенс)
Моцарт — Соната B-dur (№ 16); Шопен — Соната b-moll Кроме того:
Бетховен — Сонаты № 6, 23 Григ — «Лирические пьесы»
Прокофьев — Соната № 8; «Мимолетности»
Зависти «посвященных» не было предела.
Однажды он позвонил:
— Вы знаете Первую сонату Шостаковича?
— Да.
— Ее редко играют; если можете, приходите в Белый зал консерватории, ее будет играть мой аспирант. Он таллинец — почему-то дважды повторил он.
Разумеется, я пошел. В зале что-то происходило, он долго не освобождался; Гилельс терпеливо ждал, не показывая своего неудовольствия. На концерте, сидя рядом с ним, я старался уловить его реакцию, но он был совершенно невозмутим.
Подобные «незапланированные» встречи иногда выпадали на мою долю.
В декабре 1977 года в Большом зале Союза композиторов на улице Неждановой состоялся концерт из произведений моего друга, композитора О. Эйгеса; к концерту была приурочена и выставка его картин, устроенная в Малом зале. Надо сказать, что Олег Константинович очень серьезно относился к своему живописному хобби; и вот он совершил необъяснимый поступок — позвонил Гилельсу, будучи очень отдаленно знаком с ним, и пригласил его на выставку; не на концерт, а на выставку!
Мне сообщил:
— Он обещал прийти; я сказал ему, что будете Вы.
И действительно — пришел, несмотря на то, что через два дня — 27-го декабря у него концерт в Большом зале консерватории, где ему предстояло впервые играть h-moll’ную Сонату Шопена! Мы сели за стол, стоящий в центре зала, поговорили, никуда не торопясь; он спрашивал, играю ли я что-нибудь Эйгеса и что собой представляет эта музыка. Почему-то поинтересовался моим отношением к Скрябину. Потом обошел экспозицию, тщательно рассматривая работы, и расписался в книге отзывов; рассказал о том, как был в Париже в мастерской Ларионова и как та дама, которой достались его картины, то ли не показывает их никому, то ли не продает — сейчас точно не помню; сказал о произведенном на него Ларионовым сильном впечатлении.
…А после своего концерта в артистической он, по обыкновению, осторожно осведомился:
— У Вас есть сейчас какие-нибудь дела?
Если бы они у меня даже и были, то я все равно бы сказал, что их нет.
— Подождите меня, мы вместе поедем ко мне.
Он долго не выходил; наконец, усадил нас с женой на заднее сиденье в свою машину, а сам сел с шофером. Пока мы ехали — подробно расспрашивал об институтских делах. Он был в хорошем настроении — значит, доволен концертом и хотел отметить это событие.
За столом были еще Лена (дочь Гилельса) с мужем и В. Блок (его ученик и друг) с женой. Гилельс разлил всем в бокалы вино из красивой бутылки и сказал значительно:
— Это вино — с виноградников Жорж Санд; его, наверное, пил Шопен!
Все с трепетом пригубили.
Потом, уже в кабинете, говорил о том, как дорога ему эта соната. Я спросил, по польскому ли изданию он играет.
— Да, я люблю польского Шопена, не люблю разные редакции — я хочу сам подумать!
Подарил мне пластинку, пробный экземпляр: на пустой белой этикетке его рукой было написано:
М. Равель — Павана
Игра воды
Москва, концерт — БЗК
К. Дебюсси — Образы, 1 серия
1) Отражения в воде
2) В честь Рамо
3) Движение
Прага 1973 Эмиль Гилельс
Это на одной стороне. На другой:
Запись с концерта в Праге 1973 г.
И. Стравинский
Сюита из балета Петрушка
1. Русский танец
2. У Петрушки
3. Гуляние на Масленой
Эмиль Гилельс
В июне 1979 года я получил от него по почте западногерманский проспект, посвященный пятидесятилетию со дня его первого концерта.
Как обычно, он продолжал звонить, но о себе не рассказывал ничего, хотя доходили вести о его непрекращающихся триумфах. Один только раз он сам сообщил, что называется, с места в карьер, имея в виду запись на «Дойче граммофон»:
— Гришенька, «Хаммерклавир» есть!
Отвечая на мои вопросы, держал в курсе дела — какие сонаты Бетховена «прибавил» к записанным; но однажды, когда я спросил, сколько еще осталось и скоро ли он закончит весь цикл, то услышал:
— Я не загадываю…
Голос был уставший и непривычно глухой… Нет, никакого недоброго предчувствия не шевельнулось тогда во мне…
Чтобы любить, его надо было знать
Человеком — как и музыкантом — он был ярко «очерченным», необычным во всем. Внешне производил впечатление «застегнутого на все пуговицы», неприступного и хмурого. То была, однако, необходимая защита от любопытства окружающих, от людской пошлости; он, может быть, инстинктивно, оберегал свой внутренний мир — интенсивнейшую духовную жизнь. Его суровость могла отпугнуть от него людей; но вспомним, — очень ли улыбчивым был Рахманинов? Да, опять это имя. 3. А. Прибыткова писала: «Были люди, которые, не зная Рахманинова-человека, не любили его». О Гилельсе скажу немного иначе: чтобы любить, его надо было знать.
