Моисей Янковский - Шаляпин
Бродя по Нижнему Новгороду, он думал: почему же здесь чувствует себя по-иному, не так, как в Петербурге на казенной сцене?
Почему там он искал друзей вне театра, по крайней мере, Мариинского? С людьми, работающими в казенной опере, у него за год не возникло никаких связей. И дружил не с ними. Почему у Тертия Филиппова, у Андреева ему было интересно? Почему его тянуло к артистам драмы? Почему там он что-то набирал в свою копилку, а в Мариинском театре только и слышал: делать так, играть так, костюмы носить только такие? И никто ни разу не поговорил с ним, не рассказал, как следует проникнуться сценическим образом, который тебе надлежит прочувствовать и воплотить.
А здесь… На репетициях помогают друг другу, вместе ищут верную и точную мизансцену, сообща обдумывают грим и костюм. Сидит в затемненном зале Савва Мамонтов — и не командует, а советует. Рядом с ним Константин Коровин…
Шаляпин пел Сусанина, Мефистофеля, Гремина, Мельника, Лотарио («Миньон»), Цунигу, Гудала («Демон»), Бывало так, что выступать доводилось с одной репетиции, — ведь считалось, что оперы эти значатся в репертуаре каждого певца.
Это создавало для молодого артиста огромные трудности. Особенно туго давалась партия Мефистофеля. Как-то в конце своей карьеры он признался, что ролью Мефистофеля никогда доволен не был, что, хоть и искал всю жизнь, но, быть может, так и не добился воплощения, которое полностью удовлетворило бы его. Это говорилось о роли, в которой он получил мировое признание.
В Нижнем Новгороде чуть ли не каждый спектакль с его участием обращался в своеобразную непредвиденную репетицию. Он менял мизансцены, отказывался от каких-то деталей костюма и грима, непрерывно искал удовлетворяющих его решений. Особенно много работал над партией Гремина. Иногда исполнял арию сидя, в другой раз прохаживаясь с Онегиным и беспрестанно с любовью оглядываясь на Татьяну. В напряженных поисках он добивался естественности, искренности выражения своего чувства. И Гремин оживал в этих настойчивых поисках правды образа.
Сегодня он договаривался с дирижером Труффи об одном оттенке исполнения, но, оставшись неудовлетворенным, на следующий раз просил об удлинении паузы, замедлении или убыстрении темпа. Труффи, знавший его еще по Тифлису, угадывал за всем этим взыскательность творческой мысли артиста и охотно шел навстречу, даже в тех случаях, если как музыкант не был согласен с вольностями в обращении с партией.
Здесь ему давали возможность искать!
Казалось бы, наибольшая удача в общем рисунке образа сопутствовала Шаляпину в роли Мельника. Но в летней мамонтовской антрепризе он продолжал работать над нею. Менял костюм и грим, совершенствовал мизансцены, продумывая до мелочей характер своего героя, который с первых же дней показался таким ясным и несложным.
Отзывчивая нижегородская пресса (в частности, взыскательный и чуткий местный критик П. П. Кащенко) подмечала настойчивую работу молодого артиста над каждой ролью, его стремление не считать найденное сегодня чем-то завершенным. Приглядываясь к мамонтовской труппе, нижегородские газеты все более выделяли уже широко известного мастера-гастролера И. Тартакова и начинающего певца Шаляпина.
Интересно (это показывает, какое в целом впечатление произвела на летних гастролях оперная труппа Мамонтова) замечание газеты «Нижегородский листок» по поводу спектакля «Демон», которым Тартаков и Шаляпин завершили свои гастроли в Нижнем Новгороде:
«Прощание нижегородской публики с г. Тартаковым и г. Шаляпиным в этот вечер (16 августа) было самое сердечное. Артисты завоевали себе симпатии публики и все время пользовались здесь большим успехом. Г. Тартаков — артист, уже составивший себе имя, которое хорошо известно в театральном мире. Г. Шаляпин — молодой артист, только начавший свою карьеру, но уже достаточно заявивший себя не только как хороший певец, но и как артист с большим талантом. По окончании актов, публика вызывала своих любимцев очень много раз, награждая их шумными аплодисментами».
Сезон в Нижнем Новгороде подошел к концу. Сказать, что он был очень успешным в деловом отношении, нельзя. Две оперные труппы, разносортные развлечения в городе и на территории ярмарки — всего этого для волжского города, даже при исключительных обстоятельствах, было слишком много. Мамонтовская труппа играла при далеко не переполненном зале. В иных условиях можно было бы говорить о неудаче антрепризы.
Но здесь дело обстояло иначе. Мамонтов не ставил задачи во что бы то ни стало обойтись без убытка, а тем более увезти отсюда какую-либо прибыль. Убыток за короткий летний сезон в 30 тысяч не охладил его. Он преследовал иные цели: в условиях нижегородских гастролей сколотить и выверить ансамбль артистов, которым с осени предстояло начать творчески активный московский сезон. Мамонтов и неразлучно сопровождавший его художник К. Коровин внимательно приглядывались к артистам, вдумываясь в спектакли, тактично, хоть и настойчиво, добивались нужного художественного ансамбля.
Тартаков и Шаляпин не входили в новую труппу Мамонтовского театра. Но Мамонтов ясно понимал, что ему необходим Шаляпин, что присутствие его в труппе возвысило бы это начинание: певца с таким голосом, с подобными артистическими данными даже в Большом театре не было. А Мамонтов задумывал репертуар, в котором многие главные роли предназначались басу.
Он осторожно заговаривал на эту тему с Шаляпиным. Но для того мысль о возможности покинуть казенную столичную сцену (хотя чувствовал он себя там неуютно!) ради службы в частной труппе, даже и на неизмеримо лучших материальных условиях, казалась несерьезной. Конечно, он вернется в Петербург! Там Андреев, там Филиппов, там Дальский. Там ждет его Олоферн!..
При этом одно не совсем осознанное обстоятельство заставляло его все же задумываться над тем, что с ним будет, если он покинет мамонтовскую труппу, которая неприметно привязала его к себе не только творческой атмосферой и чувством художественной свободы, ранее ему неведомой. Дело в том, что он… влюбился.
А случилось это так. С присущей ему широтой и размахом Мамонтов пригласил на гастроли в Нижний Новгород итальянскую балетную труппу, которая должна была принимать участие в оперных спектаклях.
Шаляпин вспоминал…
«Как сейчас помню удивительно веселый шум и гам, который внесли с собой итальянцы в наш театр. Всё — все их жесты, интонации, движения так резко отличались от всего, что я видел, так ново было для меня! Вся эта толпа удивительно живых людей явилась в театр прямо с вокзала, с чемоданами, ящиками, сундуками. Никто из них ни слова не понимал по-русски, и все они были как дети.
Мне показалось, что мой темперамент наилучше подходит к итальянскому. Я тоже мог неутомимо орать, хохотать, размахивать руками. Поэтому я взял на себя обязанность найти для них квартиры. Я объявил им об этом различными красноречивыми жестами. Они тотчас окружили меня и начали кричать, как будто сердясь и проклиная меня. Но это была только их манера говорить.
Пошли по городу искать комнаты. Лазали на чердаки, спускались в подвалы. Итальянцы кричали:
— Caro, caro![1]
Хватались за головы, фыркали, смеялись и, как я понимал, были всем крайне недовольны. Я, конечно, убеждал их „мириться с необходимостью“ — на то я и русский!
Как-никак, но наконец удалось устроить их».
С этого началось.
Кажется, более всего новая страна, ее жизнь, ее колорит ошеломили совсем еще юную танцовщицу, премьершу балетного коллектива Иолу Торнаги.
Но как бы юна она ни была, как бы много сил ни затрачивала на то, чтобы понять страну, в которой волей случайного контракта оказалась, все же скоро заметила, что возле нее всегда вьется высокий красивый парень с голубыми глазами и русыми волосами. Она заметила не только то, что он очень хорошо поет. Но убедилась, что он во всем готов услужить ей и, начисто не зная итальянского языка, даже старается быть при ней провожатым и переводчиком. Он не отходил от Иолы, всем своим видом выражая восхищение ее талантом и чарующей внешностью. Словом, как уже догадался читатель, этот высокий обаятельный парень был Федор Шаляпин.
Мешая итальянские слова с русскими, он всячески давал понять, что молоденькая итальянка произвела на него сокрушающее впечатление. Когда она однажды захворала, он примчался к ней, неся в узелке кастрюлю с куриным бульоном, уверяя, что лучшего лекарства от всех болезней на свете нет.
Все это можно было принимать всерьез или отвечать на ухаживания молодого баса шуткой (запас в десяток итальянских слов у него и десяток русских у нее — вот тот жаргон, на котором они объяснялись), но было ясно, что они все более заинтересовываются друг другом. Это стало заметно всему театру.
«Театр готовился к постановке „Евгения Онегина“. Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин — Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.
