Моисей Янковский - Шаляпин
Когда, уже в восьмидесятые годы, он служил в Московском Большом театре, где произведения Мусоргского до поры до времени не шли, он мог слышать частые напоминания об авторе «Бориса Годунова». Трудно представить себе, что Усатов, популярный артист Большого театра, не общался с Семеном Николаевичем Кругликовым, критиком, пропагандистом творчества петербургской школы. Несомненно, интерес Усатова к Мусоргскому не потух в ту пору. Когда же в декабре 1888 года Большой театр осуществил постановку «Бориса Годунова», интерес этот должен был еще больше окрепнуть, несмотря на то, что московская критика встретила сочинение Мусоргского крайне недружелюбно, а Г. Ларош в «Московских ведомостях» поместил статью, в которой с необычайной резкостью обрушился на Мусоргского, обвиняя его, в частности, в музыкальном невежестве. Постановка «Бориса Годунова» тогда вызвала новые нападки на автора оперы, и следовало проверить свое отношение к творчеству композитора. Усатов не мог остаться равнодушным к шумной полемике, тем более, что на четвертом представлении «Бориса Годунова» сам выступил в этой опере в партии Самозванца…
И если спустя несколько лет он с горячностью ратовал за Мусоргского и раскрывал гениальность композитора в беседах с учениками, значит, его приверженность осталась прежней.
Спустя четыре десятилетня Шаляпин в «Маске и душе» говорил:
«К сожалению, не все ученики, слушавшие Усатова, понимали и чувствовали то, о чем Усатов говорит. Ни сами авторы, которых нам представляли в характерных образцах, ни их замечательный толкователь не могли двинуть воображение тифлисских учеников. Я думаю, что класс оставался равнодушным к показательным лекциям Усатова. Вероятно, и я, по молодости лет и недостатку образования, немного усваивал тогда из того, что с таким горячим убеждением говорил учитель. Но его учение западало мне глубоко в душу».
Он ошибался. Мне довелось встретиться с М. Г. Измировой, которая вместе с Шаляпиным училась у Усатова. Свой рассказ о той поре она начала с воспоминаний о том, как Усатов пропагандировал творчество Мусоргского и какое глубокое впечатление производили на учеников его беседы на эту тему. О появлении в Париже «Маски и души» Измирова не подозревала.
По всей вероятности, Шаляпин вспомнил об Усатове и его любви к Мусоргскому столь поздно потому, что в значительной части мемуарной книги тридцатых годов он стремился говорить о собственных художественных позициях, отсылая к своей биографии «Страницы из моей жизни», вышедшей за 15 лет до того.
Знакомство с тем, что делал Усатов, позволяет убедиться, что он действительно был передовым музыкальным деятелем, глядевшим далеко вперед. Прошло всего три-четыре года после уроков Усатова. В Москве, в Русской частной опере Мамонтова, в 1897 году была поставлена опера Мусоргского «Хованщина» с Шаляпиным в роли Досифея. Если не считать малоизвестной, полулюбительской постановки этой оперы Петербургским Музыкально-драматическим кружком в 1886 году, то московское воплощение «Хованщины» является первым в сценической истории гениального произведения. А через год, в том же театре Мамонтова был показан «Борис Годунов» с Шаляпиным в заглавной роли. Это — первое сценическое воплощение оперы в редакции Римского-Корсакова, вновь открывшей опере Мусоргского путь на русскую сцену.
Перед нами два крупнейших события не только в биографии Шаляпина, но и в истории русского оперного творчества. Молодой Шаляпин, еще только расправляющий крылья, приходит к Мусоргскому, и это играет огромную роль в художественной судьбе великого певца. Можно с убежденностью сказать, что к союзу с Мусоргским, нерасторжимому на всю жизнь, его в известной мере подготовил Дмитрий Андреевич Усатов. Впрочем, как мы дальше увидим, не он один.
Шаляпин познакомился с Усатовым малограмотным юношей, совершенно сырым, неподготовленным к сложным эстетическим задачам, какие должны были возникать перед вдумчивым учеником.
Но Шаляпин обладал поразительным художественным чутьем и от природы идущей органической готовностью вокального аппарата к преодолению трудностей. То, чего он не мог понять, сознательно усвоить, он подхватывал интуитивно. За только что прошедшим показом он видел большее, чем простую возможность повторить сделанное учителем. Показ раскрывал перед ним безграничные дали, в которые может быть устремлено подлинное искусство певца.
Присущая ему всю жизнь реактивность восприятия была обусловлена тем, что Усатову в ученики достался гениальный самородок, юноша с редким, от природы поставленным голосом, о котором сам Усатов говорил, что это случается на тысячу раз один.
Если на самой заре своего пребывания в театре он трудился самоотверженно, бесконечно счастливый от сознания, что он — в театре, если был готов тогда делать все, что от него потребуется: и лампы чистить, и пыль стирать, — то теперь с подкупающей фанатичностью отдавался во власть Усатова.
«То, что играл и пел Усатов из Мусоргского, ударяло меня по душе со странной силой. Чувствовал я в этом что-то необыкновенно близкое мне, родное. Помимо всяких теорий Усатова, Мусоргский бил мне в нос густой настойкой из пахучих родных трав. Чувствовал я, что вот это, действительно, русское. Я это понимал».
Прошли многие годы. Шаляпин встретился с прославленным маэстро Камилло Эверарди — учителем многих знаменитых русских певцов. Когда Эверарди узнал, что Шаляпин учился у Усатова, он сказал:
— Ти моя внучка!..
За недолгие месяцы пребывания в кружке Усатова юноша преображался на глазах. Его успехи в пении стали очень быстро заметны не только учителю, но и товарищам по кружку, хотя Усатову иногда и приходилось поколачивать склонного к шалостям Федора.
«Если у меня что-либо выходило плохо, он выковыривал дирижерской палочкой из банки нюхательный табак и громко нюхал, а то закуривал папиросу в палец толщиной. Это были явные признаки его недовольства и раздражения. Слыша, что голос ученика начинает слабеть, Усатов наотмашь бил ученика в грудь и кричал:
— Опирайте, черт вас возьми! Опирайте!
Я долго не мог понять, что это значит — „опирайте“. Оказалось, надобно было опирать звук на дыхание, концентрировать его […].
Но однажды я так рассердил его, что он швырнул в меня нотами и закричал неистово:
— Вылезай, черт проклятый! Вылезай, я тебя понял!
Я вышел. Он с наслаждением отколотил меня палкой, и мы снова начали урок».
Его новым товарищам стоит посвятить несколько строк.
Это были, как выше сказано, молодые люди из среды тифлисской интеллигенции. Многие принадлежали к зажиточным семьям. Они, быть может, впервые очутились бок о бок с юношей, во многом напоминающим босяка. А в сущности, он и был таким, когда встретился с Усатовым.
Молодежь буквально ни на день не оставляла Федора, в него все были влюблены. Увлекал его голос. Но, пожалуй, не меньше покоряли его удивительное обаяние и неистощимый юмор. Он никогда не унывал, всегда был весел. Любовь к пению отражалась в комическом плане на его манере разговаривать. Он в беседе часто подавал «певческие» реплики: «Пойте, я слушаю вас!», «Ах, Альфред, Альфред, mon fils, твой ведь завтра бенефис!»…
Они приучили его к чтению. Он увлекался историей, Пушкиным, которого открыл для себя теперь. Читал, а затем завтра декламировал наизусть десятки стихотворных строк — запоминал он стихи с поражающей легкостью и быстротой. Чтение постепенно стало входить в повседневный обиход юноши, хотя «обработка» его все же требовала немало трудов.
В частности, нужно было отучать его от любви к выпивке — а этим, возможно, под влиянием Марии Шульц, он сильно грешил в ту пору. Приходилось следить за тем, что он говорит, как изъясняется, не «ляпает» ли чего. Было даже оговорено: если он скажет что-нибудь неподходящее, один из товарищей щелкнет портсигаром. Это будет сигнал предупреждения, что следует остановиться, насторожиться. Он охотно следовал советам друзей, хотя ему нелегко было расстаться с грубоватыми шутками, к чему он привык за время скитания с бродячими труппами. И частенько он слышал, как щелкает портсигар…
Среди учеников Усатова был Павел Агнивцев, в прошлом офицер Мингрельского полка, молодой человек, обладавший красивым баритоном. С ним Шаляпин особенно подружился, тем более что оба твердо решили стать оперными артистами. Было даже время, когда они вместе оказались в тифлисской оперной труппе, а дальше отправились оба в Москву искать счастья. Возможно, эта дружба продолжалась бы много лет, но она оборвалась неожиданно — Агнивцев потерял голос, оставил службу в театре, уехал в Сибирь, там сошел с ума и умер молодым.
Были в Кружке четыре брата — дети П. В. Корша, заместителя начальника Закавказских железных дорог — два студента и два гимназиста. Эти молодые люди увлекались музыкой и пением и обучались у Усатова. Их отец был почетным старшиной Музыкального кружка. Поэтому можно представить себе, насколько тесными были связи семьи Корш с Кружком и его участниками.
