Генри Джеймс - Бостонцы
В окнах не было видно ни одной свечи, и когда она вошла и замерла в холле, прислушиваясь, её шаги не вызвали ответных звуков. Её сердце не выдержало: кататься на лодке с десяти утра до самой ночи было бы странно для Верены. Устремляясь в открытый полутёмный кабинет, с одной стороны затемнённый широко раскинутой листвой, с другой – верандой и решёткой, она зарыдала, и этот плач выражал лишь дикий взрыв чувств, страстное желание вновь заключить подругу в крепкие объятия на любых условиях, даже самых жестоких для себя. В следующий момент она снова вскрикнула, потому что Верена находилась в комнате. Она неподвижно сидела в углу и смотрела на неё. Её лицо казалось жутким и неестественным в сумерках. Олив резко остановилась, и минуту обе женщины не двигались, неотрывно глядя друг на друга. Олив молчала. Она просто подошла к Верене и села перед ней. Она не знала, что заставило её сделать это: она никогда не чувствовала ничего подобного раньше. Ей не хотелось говорить. Она казалось разбитой и униженной. Это было хуже всего – если что-то могло быть хуже того, через что они уже прошли. В порыве сострадания и веры Олив взяла её за руку. По тому, как рука Верены лежала в её собственной, она поняла все её чувства – это был стыд, стыд за собственную слабость, за столь быстрое предательство, за безумные метания этим утром. Верена не возражала и ничего не объясняла. Казалось, она не желает слышать звуков собственного голоса. Само её молчание было обращением – мольбой к Олив не задавать вопросов. Она могла надеяться, что её не будут ни в чём упрекать, а только ждать, пока она снова сможет поднять свою голову. Олив поняла, или только думала, что поняла, и её скорбь от этого сделалась сильнее. Она просто сидела и держала её за руку. Это всё, что она могла сделать. Они вряд ли могли сейчас помочь друг другу. Верена откинула голову назад и закрыла глаза, и около часа, пока ночь не вошла в комнату, ни одна из женщин не сказала ни слова. Это, без сомнения, был стыд. Немного погодя горничная неожиданно появилась на пороге с лампой в руках, но Олив яростными жестами отправила её назад. Она хотела сохранить тьму. Да, это был стыд.
Следующим утром Бэзил Рэнсом громко постучал своей тростью по косяку входной двери дома мисс Ченселлор. Ему не пришлось ждать, пока слуга ответит на его зов. Олив, которая знала, что он придёт, и которая по каким-то причинам была в гостиной, вышла в холл.
– Мне жаль беспокоить вас. Я надеялся, что смогу увидеть мисс Таррант, – таковы были, не считая сдержанного приветствия, слова, с которыми Рэнсом встретил вышедшую навстречу родственницу. Она взглянула на него, и её зелёные глаза загадочно блеснули.
– Это невозможно. Поверьте моим словам.
– Почему это невозможно? – спросил он, улыбаясь, несмотря на внутреннюю досаду. И так как Олив продолжала молчать, глядя на него с хладнокровной отвагой, которой он раньше за ней не замечал, ему пришлось добавить. – Просто для того, чтобы повидаться перед отъездом – сказать ей несколько слов. Я хочу, чтобы она знала – я решил уехать отсюда дневным поездом.
Он решил уехать вовсе не для того, чтобы доставить ей удовольствие. И, тем не менее, он удивился тому, что эта новость не произвела на неё никакого впечатления.
– Я не думаю, что это имеет значение. Мисс Таррант уехала сама.
– Мисс Таррант – уехала?
Это противоречило тем намерениям, которые высказала Верена прошлым вечером, и поэтому его восклицание выражало и досаду, и удивление, что позволило Олив на мгновение почувствовать своё превосходство. Это было с ней впервые, и бедная девушка могла сполна насладиться этим чувством – настолько, насколько для неё было возможно наслаждение. Очевидное замешательство Рэнсома радовало её, как ничто другое за долгое время.
– Я посадила её на утренний поезд. И я видела, как он покинул станцию, – Олив не отвела глаз, чтобы видеть, как он примет это.
Надо признать, он принял это весьма болезненно. Он решил, что лучше всего будет, если он уедет, однако скорый отъезд Верены был делом совершенным иным.
– И куда она направилась? – спросил он, нахмурившись.
– Не думаю, что обязана сообщать вам это.
– Конечно, нет! Простите меня. Будет гораздо лучше, если я выясню это сам, потому что тогда мне не придётся быть признательным вам за информацию.
– Боже правый! – воскликнула мисс Ченселлор при мысли о наличии у Рэнсома чувства признательности. – Вам не удастся сделать это самому.
– Вы так думаете?
– Я в этом уверена! – её наслаждение ситуацией достигло высшей точки, и с уст её сорвался пронзительный вибрирующий звук, игравший роль смеха, торжествующего смеха, который издалека можно было принять скорее за вопль отчаяния. Он долго ещё звучал в ушах удаляющегося Рэнсома.
Глава 40
Его приняла миссис Луна, как и во время первого визита на Чарльз Стрит. Однако не стоит думать, что она оказала ему такой же приём, как тогда. Тогда она не знала о нём почти ничего, но, к счастью, теперь она знала много больше, и обращалась с ним слегка пренебрежительно, так, будто всё, что он скажет или сделает, станет лишь ещё одним подтверждением его омерзительной двуличности и порочности. У неё было мнение, что он обходился с ней бессовестно. И он знал, что она так думала, и потому решил, что это негодование было таким же поверхностным, как и все её мнения, поскольку, если бы она действительно верила, что он обидел её, или имела хоть какую-то гордость, то ни за что не согласилась бы иметь с ним дело. Он не появлялся на пороге дома мисс Ченселлор без веской причины, и теперь, оказавшись там, не собирался уходить, пока ему было с кем поговорить в этом доме. Он попросил сообщить о своём приходе миссис Луне, когда узнал, что она находится здесь, едва ли надеясь, что она захочет увидеть его. Такой отказ был вполне логичным следствием тех писем, которые она писала ему последние четыре или пять месяцев – писем, полных самых язвительных упоминаний о его прошлых проступках, о которых он всё равно ничего не помнил. Они утомляли его, и он лишь мельком просматривал их, так как его мысли были обычно заняты совершенно другими вещами.
– Я ничуть не удивлена вашему дурному вкусу и грубости, – сказала она, когда он вошёл в комнату, глядя на него таким тяжелым взглядом, какого он раньше за ней и не подозревал.
Он видел, что это намёк на то, что он не виделся с ней с того самого визита её сестры в Нью-Йорк. Она думала, что после того вечера у миссис Бюррадж он испытывает к ней антипатию, которая сделала невозможными любые знаки внимания. Он не рассмеялся, так как был слишком озабочен и поглощён своими мыслями. Но он ответил, тоном, который, очевидно, разозлил её так же, как это сделало бы и неуместное веселье:
– Я думал, что вы не сможете видеть меня.
– Почему я не смогу видеть вас, если вы окажетесь прямо передо мной? Вы думаете, что мне не всё равно, вижу я вас или нет?
– Я полагал, что вы хотели бы этого, исходя из ваших писем.
– Тогда почему вы думали, что я откажусь?
– Потому что так обычно поступают женщины.
– Женщины – женщины! Вы так много о них знаете!
– Я каждый день узнаю что-нибудь новое о них.
– Что ж, вы, очевидно, до сих пор не знаете, как отвечать на их письма. Удивительно, что вы не притворяетесь, будто не получали их от меня.
Теперь Рэнсом мог улыбнуться: возможность выплеснуть накопившуюся злобу вернула ему хорошее настроение.
– Что я могу сказать? Вы просто ошеломили меня. Кстати, я ответил на одно из них.
– Одно из них? Вы говорите так, будто я написала их дюжину! – воскликнула миссис Луна.
– Я полагал, что это и было вашей целью – оказать мне такую честь и написать их как можно больше. Они были сокрушительны, а когда мужчина сокрушён, то всё кончено.
– Да, вы выглядите так, будто вас разнесло на мелкие кусочки! Я рада, что больше никогда не увижу вас снова.
– Я, кажется, вижу теперь, почему вы приняли меня – чтобы сказать мне это, – сказал Рэнсом.
– Считайте это одолжением. Я возвращаюсь в Европу.
– Правда? Чтобы дать Ньютону образование?
– Ах! Я удивлена, как вам хватает смелости говорить об этом – после того как вы покинули его!
– Давайте оставим эту тему, и тогда я скажу вам, чего хочу.
– Мне абсолютно безразлично, чего вы хотите, – заметила миссис Луна. – Вы даже не удосужились спросить, куда именно я еду.
– Какое значение это имеет для меня, если вы покидаете эти края?
Миссис Луна поднялась на ноги.
– Ах, вежливость, вежливость! – воскликнула она. Затем подошла к окну – одному из тех окон, откуда Рэнсом впервые, по настоятельной просьбе Олив, насладился видом на Бэк Бэй. Миссис Луна смотрела вперёд с видом человека, которому немного жаль оставлять всё это. – Мне казалось, вы должны знать, куда я еду, – сказала она. – Я еду во Флоренцию.
– Не отчаивайтесь! – ответил он. – Я отправлюсь в Рим.
– И привезёте туда столько наглости, сколько там не видели со времён императоров.
