Елена Вельтман - Им привиделся сон
Тихий шорох у дверей заставил ее торопливо оправиться от мучительного расстройства. Свеженькая девочка, её горничная, подошла на цыпочках к кровати и вручила госпоже роскошно переплетенный кипсек.
– Прикажи благодарить, сказала Марианна, и поспешила по удалении служанки открыть книгу. Она подвинула пружинку, неприметную внизу переплета, от которого отделился бархатный подбой, скрывавший исписанный леток бумаги, и быстро побежали оживленные магическою силою глаза по раскидистым строчкам знакомого почерка.
«Милый, прекрасный ангел мой, писал Анатолий: ты не доведешь меня до отчаяния, дорогой своей печалью; ты не заставишь меня проклинать безумную любовь мою. Забудь, моя Марианна, этот краткий миг блаженства и верь мне, снова верь послушному тебе рабу. Больше нежели когда-нибудь, на коленях боготворю тебя, на коленях молю, не обижай меня своим недоверием…. я твой, весь твой. Ты знаешь, как я люблю тебя. Марианна, друг мой, вся жизн моя, весь я у ног твоих; скажи одно слово, и я бегу от тебя на край света, и ты не услышишь обо мне никогда, чтоб мое воспоминание не возмутило светлой тишины прекрасной души твоей. Я верю тебе, я знаю, что, оставляя тебя, я поручаю тебя самой тебе, твоему ангелу-хранителю – чистому, беспорочному твоему сердцу. Но мысль покинуть тебя, такое страшное горе, что надо всю бесконечную любовь мою, чтобы допустить ее на одну минуту. Марианна, прекрасный друг мой, если в этих строках ты не прочтешь души моей, ты никогда меня не любила. Сегодня я должен непременно тебя видеть, чтобы угадать в милых глазах твоих приговор мой. Не мучь, мой добрый ангел, истерзанного моего сердца; я не буду в силах вынести твоей печали.»
Эти нежные строки влили сладкий бальзам в огорченную душу Марианны. Любовь превозмогла оскорбление самолюбия. Она покрыла драгоценный листок жаркими поцелуями.
«Милый друг, отвечала она: теперь я люблю и только люблю…. верю и не сомневаюсь, я не рассуждаю, не предвижу, не понимаю ничего, я люблю, и все существо мое сосредоточилось в этом слове. До сих пор любовь моя была смешная мечта пансионерки. Я любила с беспечностью ребенка, легко и свободно, и эта любовь в здоровом, неиспытанном сердце была такая жалкая фантасмагория, такой непростительный эгоизм! Я хотела любви без слез, без угрызений. Теперь я люблю истерзанной душою и не знаю, мука или радость дороже мне в любви моей. Вчера меня оскорбило твое насильственное похищение. Я видела в нем страшный навык разврата. Но это был последний вопль гордости. Теперь я раба и люблю свое рабство. Теперь у меня новая, другая гордость – я горжусь своей любовью и страданием и не променяю его на то светлое чувство, которое лелеяла до сих пор в детском сердце. Не правда ли, страдание возвышает и очищает: оно искупает и оправдывает, и теперь я сознаюсь, что люблю тебя с готовностью на все жертвы, с решимостью на все мученичества… Мое раздражительное состояние принимают, кажется, за болезнь – меня уложили в постель и приговорили к бесконечному трехдневному карантину, впродолжении которого нам суждено не видаться.»
Анатолий получил это письмо в минуту мучительного об ней раздумья. Он с нетерпением ждал от неё известия. Он ждал и боялся того неизбежного раскаяния, к которому привык он в подобных случаях. Он был готов к сретению прекрасного драматического отчаяния, для прогнания которого предстояло придумывать столько докучных, перебитых утешений – а он любил так искренно, что раскаяние было бы оскорблением его сердцу.
Неожиданный ответ обрадовал его как-нельзя более и под его влиянием он начал писать ей:
«Нежный друг мой, великодушное, прекрасное создание! Я не могу выразить того, что чувствую…. я не в-силах писать тебе. Я понимаю, почему лучший мир не имеет сообщения с нашей бедной землею. Нет слов совершенного блаженства на бедном человеческом языке – и я не могу высказать тебе своего сердца….»
Здесь он остановился. На самом деле он не звал, что писать далее. Может-быть, в эту минуту он бы не нашел, что сказать ей, если бы мог ее видеть: он был нем и глуп от избытка чувств; и неусыпное его упражнение в литературе любви и давний обретенный навык не могли вывести его из этого оцепенения.
Он прочел письмо Марианны, силясь почерпнуть в нем наитие.
Она любит его, пишет она, с готовностью на все страдания, с решимостью на все жертвы. Проникнутый этой мыслью, он внезапно составил в голове пламенную диссертацию о любви-страдании, которая вылилась на бумагу.
«Ты повяла, мой прекрасный младенец, продолжал он, нежным сердцем всю великую тайну любви. Да, моя Мариана, любовь – страдание и я не способен вводить тебя в заблуждение, разуверяя в этой страшной истине. Любовь и крест идут рядом. Любовь – яд, но это вместе сладкая отрава и горький врачующий бальзам. Наслаждение раздражает сердце, страдание целит его – и то и другое – мука, и то и другое – любовь. Любовь – жестокость; она страдает и заставляет страдать; она домогается жертв, завещает тоску, внушает ревность и обращается иногда в ненависть. Верь, ангел мои, ненависть – та же любовь, только оскорбленная, обманутая; мщение – та же ненависть, действующая, нетерпеливая, следовательно – та же любовь. Одно равнодушие есть противоположность любви, и от него избави нас Боже! О, избави тебя Провидение от этой тлетворной плесени души. Страшись ее и не бойся никакого страдания. Ты видишь, я разоблачил веред тобою все пугающие любовь привидения, для того, чтоб ты не боялась их. Ты видишь – это призраки…. О, люби, мой ангел. Какое страдание не осветится сквозь призму любви! Какой горечи не усладит она! Люби своей прекрасной душою – и узнаешь, что любовь превозможет всякое страдание. Любовь – единственная жизнь: одна непреложная истина!..»
Молодая женщина читала это письмо с ведением той грамоты сердца, которая оживляет каждое слово, проникает в конечную глубь чувства, читает недописанное, понимает недосказанное. Она испытывала, в эту минуту, что всякое начертание милой руки имеет одинаковый, единственный смысл. Что бы ни было написано – пусть самый нелепый, дикий вздор расползется самыми безтолковыми крючками на любовном письме – любовь озарит их своим волшебным заревом и они примут пламенное значение. Она читала и упивала влюбленное сердце.
VII. Философия
Наступил вечер, унося с собою сладкий день. Марианна лежала на кушетке своего кабинета, в чудном восторге сердца. Она осязала каждое мгновение блаженство полной взаимной любви, отрешенной от всех сомнений, сознанной, объясненной, успокоенной. Никакая невзгода, никакое предвидение не возмущали ее теперь, никакая возможность чего-нибудь неприязненного не приходила ей в голову. Она чувствовала себя под благотворною сенью тихого, светлого неба, на котором не было ни одного облачка.
Ее любят он такою бесконечной любовью! На ней сосредоточилась его сильная душа, до сих пор волнуемая я рассеянная…. Какое торжество для самолюбия женщины! Какая жизнь для женского сердца! Какое полное, несравненное счастье, и она верят в это счастье…. Это сладкое убеждение лелеяло душу влюбленной женщины, и незаметно текли для нее долгие часы заключения.
Муж, в исправлении должности сестры милосердия, зевает в больших креслах, возле ложа больной. Он мысленно парил под своды английского клуба, где без него составлялись знакомые партии, и по временам немолчное негодование на неосторожность жены вырывалось из уст его.
Вдруг послышались знакомые шаги в соседней комнате. Иврин просмл позволения войти.
Это был один из тех общественно привиллегированных, которым дано право считать себя дома во всяком доме, которым известна вся подробная топография домов, которым кланяется швейцар, безмолвно растворяя перед ними дверь, при которых муж ворчит, а жена капризничает, предоставляя им бенефисы домашних комедий; которые принимают участие в кабинетных делах хозяина, знают по имени горничных, со всеми на будничных отношениях, со всеми на ты и среди этой универсальной приязни, умеют скрывать свои частные пристрастия.
– Войдите, сказала Марианна, поправляя пелеринку своего капота.
– Полюбуйтесь, прошу покорно, сказал муж: каково она уходила себя. И ведь необходимо было возвращаться в лодке, как-будто, и без того, не тошнилось от целых сумасшедших суток беснования. Чему обрадовалась – не постигаю! Я не знал, как добраться до кареты; а это неутомимое создание еще не удовольствовалось – измокла на дожде, простудилась, схватила лихорадку, которой теперь не будет конца.
– Неосторожно, сказал Иврин тоном дедушки, который бранит свою внучку.
– И эти неосторожности кончаются всегда тем, что мы, бедные мужья, возясь, да няньчись.
– А мы, бедные обожатели, горюй и сокрушайся.
Марианна выслушала длинное родительское поучение, после которого муж встал и прошелся по комнате. Он взглянул на часы и вздохнул; вздохнул еще и не выдержал:
