Иероним Ясинский - Расплата
Это был Ракович.
Кривцова, как только он подошёл к ней и, красный и улыбающийся, сел рядом, почувствовала такой прилив радости, что чуть не расплакалась. Эта радость была внезапна. Кривцова смеялась, и жала ему руку, и укоряла его за смелый прыжок, а в то же время ей было приятно, что он рисковал из-за неё, если не жизнью, то во всяком случае здоровьем. Он, значит, милый человек, и всё дурное, сделанное им – прямой результат посторонних влияний. Укрепившись вдруг в этом мнении, более чем когда-нибудь, Кривцова не отрывала глаз от разгоревшегося лица Раковича, и его шёпот и звуки его голоса сладостно волновали её. Она кивала головой в ответ на его фразы, краснела, и отшучивалась, и говорила ему: «Мой! Мой!» с тем доверчивым увлечением, с каким произносила это слово три года назад, когда впервые охватил её страстный порыв. Они беспечно болтали, точно они были любовники, которые всё ещё были счастливы, всё ещё жадно пили из чаши, не отравленной ни единой каплей горечи, и будущее которых было ясно и бросало им навстречу душистые венки и букеты. Никто из них не упоминал о Вареньке. Эта женщина, по-видимому, не существовала. О ней забыли. Сцена, только что разыгравшаяся между обеими подругами, мгновенно потускнела, а значение её умалилось до смешного. Прошедшее было вычеркнуто из жизни. Настоящее как могучая волна подхватило их и несло в какую-то фантастическую страну, населённую милыми и грациозными видениями, которые издали шаловливо улыбались им как старым знакомым и манили их к себе, кидая на них влажные взгляды. Ракович окутал её пледом, который он нарочно для неё захватил. Она согрелась и бодро сидела на своём месте. Иногда она смотрела по сторонам, с ласковою снисходительностью. Теперь уже не было злых и чужих. Все были хорошие и добрые. Но лучше и добрее всех был Коля.
Между тем темнело. Лазурь неба отливала серым перламутром, на всё бросавшим тусклый отсвет. Солнце совсем зашло. По холодной глади реки стлалась беловатая дымка. Зажигались огни, выстраиваясь длинными рядами, опрокидываясь и дрожа в воде. Пароход пыхтел и начинал описывать полукруг. Прямо чернела масса Летнего сада. Там играла музыка, и её умирающие звуки поднимали в душе Кривцовой целой рой нарядных грёз. Пленительные, они влекли её в свой странный мир, и, точно стоя на краю бездны, на дне которой расцветали цветы с одуряющим ароматом, она чувствовала сладостное головокружение…
XIXПароход причалил к пристани, и пассажиры быстро очистили его, карабкаясь по крутой лесенке. Кривцова и Ракович были из числа первых, очутившихся на набережной. Отбившись от толпы извозчиков, которые, жадно засматривая им в лица, предлагали разного рода экипажи, они решили пройтись раз-другой по саду. Кривцовой казалось, что счастье неимоверно велико, и она хотела как можно дольше знать, что оно – здесь, возле неё, добровольно покорившееся ей, и ждёт только мановения её бровей, её взгляда, шёпота её губ, чтоб всё её существо прониклось им.
– О, Колечка! Какой сад!.. Какой чудный сад!.. Какие статуи!..
Она всему удивлялась как ребёнок, и всему радовалась, и всё хвалила.
– Какие наряды, Колечка!
В саду была ночь, – вверху; но внизу было светло. Они шли по широкой дорожке, увлекаемые потоком пёстрых шляпок и платьев. Вокруг них гудела толпа как рой растревоженных шмелей.
XX– Колечка, посидим, что ли! – сказала Кривцова, широко раскрывая глаза на чудеса сада. – Ах, Колечка!..
Ракович посмотрел на неё, с наивною гордостью новоиспечённого петербуржца, и сказал улыбаясь:
– Да, Катя… У нас тут культура… Все последние слова техники… применяются немедленно!
Они сели. Тонкий столб поддерживал шар электрической свечки. Другие шары сияли в перспективе. Волна лазурного света расплывалась в тумане. Люди толпились в голубой аллее как тени, постепенно исчезавшие вдали. Огромные деревья сохраняли неподвижность грубо намалёванных декораций. Боги и нимфы белели, стоя на пьедесталах, и, казалось, дрогли от ночного холода. На площадку постоянно выходили пары, бросая далеко пред собой чёрные тени. Направо аллея была погружена в холодный сумрак, сгущавшийся местами как китайская тушь. Ярко неслись откуда-то призывные аккорды музыки…
– Ах, Колечка… Пойдём туда!
– Пойдём, пойдём!
XXIНо они не могли протолпиться. Гуляющие слились в плотную массу в той аллее, где находился ресторан, и где играл оркестр. Публика медленно двигалась, рассеянно глядя по сторонам, нарядная и скучная.
– Вот что… не хочешь ли чаю?
– Да, хочу.
Выпивши по стакану чаю и съевши бутербродов, они как дети взялись за руки и направились к выходу. Теперь аллея была темна и пустынна. Они оглянулись и, видя, что одни, поцеловались.
– Колечка… Колечка!
Её голова упала назад, и горячие губы полураскрылись. Она что-то шептала.
Ракович ещё раз оглянулся. Аллея пустынна по-прежнему. Он крепко обнял девушку. Ветер слегка шелестел листьями, влажный воздух казался удушливым.
– Колечка!.. Колечка!..
Вдруг его рука прикоснулась к чему-то металлическому. Он вздрогнул, хотя не мог сказать, чего именно он испугался.
– Боже мой, Катя… Что это у тебя? – спросил он, сильно сжимая её руку.
– Где? Что?
– Вот…
Кривцова очнулась, поражённая этим вопросом как громом. Розовый сон мгновенно кончился. Пробуждение было так мучительно, что она едва устояла на ногах.
– Револьвер, – сказала она тихо, отстраняя руку молодого человека.
– Револьвер? – переспросил он с возрастающим испугом, чувствуя, как внезапно похолодели её пальцы.
– Да.
Они сделали несколько шагов по аллее.
– Зачем револьвер? – прошептал он после минутного молчания.
Но она не отвечала и беспомощно опустилась на скамейку. Он сел возле неё, тревожно прислушиваясь к биению своего сердца, глядя широкими глазами на её склонённую фигуру.
– Катя, ты что-нибудь задумала?
Она всё молчала. Какой сумрак, какая тьма! Солнечный луч, живительно согревавший её, потух. Чаша, из которой она собиралась пить, разбита, разбита как и прежде. Милые призраки уходили куда-то, в смятении, закрыв лица руками. Ей ясно вспомнилась Варенька, и ей противна была теперь ненависть, разделившая их. Точно тень, сожаление о счастье, которое уже невозможно было для неё, подымалось в её душе. Не Варенька, а что-то другое стояло на дороге к этому счастью…
XXII– Коля, – сказала вдруг Кривцова, – не бойся ничего… Вот смотри…
Она отвязала револьвер и швырнула в кусты.
– Мне он теперь не нужен… Ах, Коля! Но нам надо сейчас же расстаться… Навсегда! Милый Коля, прощай! Забудь меня… Прощай, Коля!
Ракович обнял её и осыпал поцелуями.
– Ни за что, – говорил он, – ни за что! А, Катя, я теперь понимаю!!. Ты хотела убить себя. Я понимаю… Если бы я не бросил Вареньку – ты бы себя убила! Ах, Катя!
Кривцова усмехнулась.
– Нет, нет, не то… Я была уверена, что ты бросишь её, если я попрошу…
Она опять усмехнулась.
– Ненадолго!
– На всю жизнь! – вскричал Ракович.
– Может быть… Хочу верить… Но сначала у меня не было этого желания… А было другое, главное…
– Катя, да чего же ты хотела?
– Я хотела убить её, – сказала она с испугом.
Тогда они оба замолчали. Они молчали долго и упорно. Было тихо. Звуки музыки почти не долетали сюда. Фонари тускло горели в желтоватой волне тумана.
– Ну, прощай, Коля!
Она встала, но Ракович удержал её за руку.
– Мне хочется, Катя, чтоб ты меня выслушала, – сказал он. – Я совсем не понимаю… что это с тобою?.. Ну, хорошо, ты её хотела убить!.. Хотела отмстить ей за меня!.. Я такой любви боюсь!.. Если б на меня брызнула чья-нибудь кровь – я был бы самый несчастный человек в мире… Но ты не могла убить… Да? Потому что я весь дрожу при одной мысля… О женщины, какие у вас страсти!.. Как вы иногда можете быть свирепы!.. Pardon! Я уклоняюсь. Итак никто не убит, и револьвер там, в кустах! Браво, Катя! Что же далее? Так как, к моему величайшему сожалению, и ты, и Варенька поссорились… и мир не может иметь места… и тройственный союз, о котором я мечтал, распался, ещё не родившись… то был кинут жребий, и счастливый билет выпал на твою долю… Ах, Катя, мне, наконец, показалось, что ты такая подруга, какая мне нужна… Душа моя терзалась сожалениями по поводу моих прошлых несправедливостей к тебе… Зачем, в самом деле, я не женился на тебе, уж если мне нужно было жениться! Да! Честное слово, Катя. Но скажи, пожалуйста, с какой стати вдруг в тебе вся эта перемена? Это «прощай навсегда», это отчаяние, этот упадок духа? Не понимаю, Катя… тем более, что ты всё время, пока мы ехали на пароходе, была такой милой, послушной девочкой как и тогда… в N-ске… Катя, разъясни мне!
– Разъяснить?.. Что разъяснить?.. Мстить за то, что я несчастна, а она счастлива!.. Мстить!!. Ах, но и взрыв этой любви к тебе, и это желание обладать тобою – всё это мщение!..
