Генрих Фольрат Шумахер - Береника
И Тамара изменилась с того дня, когда любимый ею римлянин вступил в союз с ее Богом. Все ее существо было по-прежнему проникнуто девственной сдержанностью, она все еще избегала Сабиния, но в ней уже вспыхивала женская потребность любви, в ней просыпалась уже любящая женщина.
Однажды из Иерусалима пришли вестники, очевидно, с очень важными сообщениями. Симон бар Гиора принял их наедине.
Замок, некогда построенный Иродом на неприступной скале, был полон народа. Повсюду стояли оживленно разговаривающие воины. Видно было волнение на их лицах, и, когда Флавий Сабиний проходил мимо, он услышал повторенное несколько раз имя Иоанна из Гишалы. Но Флавий не обратил на это внимания, его занимала девушка, только что вышедшая из двери в крепостной стене. Это была Тамара. Она, очевидно, направлялась, как всегда, к песчаному холму у подошвы горы. Она любила сидеть там, погружаясь в грустное и странное очарование Мертвого моря. Сабиний тихо пошел за ней, чтобы не испугать ее. Тамара вдруг остановилась и нагнулась за чем-то на вершине дюны. Сабиний не мог разглядеть, что это было. Он остановился, выжидая, когда Тамара пройдет дальше, но она присела на землю и затем вдруг крикнула Флавию, не показывая никакого удивления, словно она знала, что он там:
– Смотри, что я нашла!
Сабиний подошел к ней и увидел, что из песчаной почвы поднимался низкий невзрачный кустик с тупыми сморщенными листьями и иссушенными, лишенными стебля красноватыми цветами, стянутыми в плотный клубок.
– Этот цветок в народе называют иерихонской розой, – сказала Тамара в ответ на удивленный взгляд Сабиния. – Это цветок тайны.
– Мне кажется, что он похож на сердце девушки, – сказал он задумчиво. – И оно тоже уходит в себя, как лепестки этого цветка, и закрывает от пытливых взглядов то, чем оно полно. И никогда нельзя проникнуть в него.
– Никогда? – переспросила она, и легкий румянец покрыл ее нежное лицо. Потом она лукаво улыбнулась и кокетливо взглянула на него из-под опущенных век. – Как знать? Перед тем, кто проник в тайну, цветок не боится раскрыть себя…
Он заглянул в ее обращенные на него с дразнящей улыбкой глаза. Неужели исполнится его заветная мечта? Если то, что он только что прочел в глазах Тамары…
– Тамара, – сказал он, пытаясь взять ее за руку.
Она отняла от него руку и слегка улыбнулась, но он почувствовал ее легкое пожатие.
– Не ранее, – сказала она, – чем иерихонская роза откроет свою чашечку…
– А когда же это случится? – спросил он.
– Когда на нее упадет освежающая капля влаги, – ответила она задумчиво. – В самом деле, ты прав, цветок этот похож на человеческое сердце. Один только свет, сухой горячий свет солнца не дает распуститься цветку, если его не смягчит теплое и влажное дуновение весны и не вернет ему мягкости и гибкости; цветку и сердцу нужны дождь и любовь.
Она взглянула на него мягким, ласковым взглядом.
– Я не понимаю тебя, Тамара, – пробормотал он.
Она засмеялась прежним светлым, освежительным смехом.
– Неужели же я должна объяснять тебе это, слепец? – весело сказала она, но в голосе ее слышались теплые звуки взволнованного чувства. – Оглянись вокруг себя, что ты видишь?
– Песок и солнце.
– Песок дело солнца, – прибавила она. – Чего недостает этому песку, этой омертвелой почве, чтобы вернулась к ней сила и чтобы все в ней зацвело и зазеленело, как те кипарисы в Энгаддине?
– Не достает воды…
– Ну так вот, слушай же. В Иерихоне жила некогда гордая, величественная царская дочь, прекрасная, как роза, когда она ночью открывает свои лепестки и наполняет воздух упоительным ароматом. И многие напрасно добивались ее руки. Сердце ее полно было строгости, и она никому не внимала. Наконец сын солнца проведал про ее красоту и отправился взглянуть на нее. И он проникся горячей любовью к ней. Но и его она оттолкнула от себя. Он впал в бесконечную грусть, захирел и исчез, став облаком. Но когда его не стало, она увидела, что именно его она и любила. А мать юноши, солнце, разгневанное холодностью царской дочери, послало свои самые палящие лучи, чтобы уничтожить ее. И она засохла в тоске об исчезнувшем, сделалась жесткой и сморщенной, и царство, в котором она жила, превратилось в песчаную пустыню. Но еще более она замкнулась в себе с неумолимой гордостью, чтобы никто не коснулся ее красоты. Так она обречена стоять до тех пор, пока не сжалится над ней душа солнечного бога и не спустится к ней в теплые дождливые летние ночи. Тогда она широко раскрывает свои объятия возлюбленному и, пылая стыдом, впивает росу его очей. Потом она снова уходит в себя, когда он прощается с ней. С тех пор люди прозвали ее иерихонской розой, цветком тайны, символом нежной и кроткой любви.
Сабиний внимательно слушал ее. Он нагнулся к иерихонской розе и заботливо вынул ее вместе с корнем. Тогда она увидела, что он ее понял. Разве солнечный бог мог спуститься к ней здесь, в пустыне, лишенной дождя и воды? Разве Тамара – не иерихонская роза, вырванная, как тот цветок, из родной почвы, лишенная отеческого дома? Она тоже стоит беззащитная среди чужих и должна ограждать себя строгой замкнутостью. Она должна защищаться и против него, своего возлюбленного, против своего собственного мятежного тоскующего сердца. Придет ли когда-нибудь день, в который обоим им возвращена будет свобода и они смогут открыто говорить о любви?
– Дай мне розу, – попросила Тамара, когда они молча направились обратно в крепость.
Он удивленно взглянул на нее. Она улыбнулась ему.
– Когда иерихонская роза… – пробормотала она и замолчала, отворачивая свое вспыхнувшее лицо.
Он подал ей розу, не говоря ни слова. Но рука его при этом дрожала и его взор искал ее глаза. Они обменялись длинным горячим взглядом. Когда иерихонская роза распустится для него?…
Это было их последним свиданием. Когда они вошли на крепостной двор, им навстречу вышел Симон бар Гиора, окруженный толпой воинов и женщин. Все готовились сняться с места.
– Мне глубоко жаль, Тамара, – сказал он девушке, – что я должен сообщить тебе дурные вести, но я не могу скрыть их от тебя. Я узнал от верных вестников, что Иоанн из Гишалы, твой отец, нарушил клятву послушания синедриону и погубил невинных людей из знатных родов Иерусалима. Невинно пролитая кровь взывает о мщении. Симон бар Гиора – защитник праведного дела и не может позволить, чтобы даже Иоанн из Гишалы запятнал его знамя.
Девушка побледнела.
– Ты говоришь, что отец мой нарушил клятву? – воскликнула она с возмущением. – Он, для которого Бог выше любви к людям и к себе? Это неправда, Симон бар Гиора. Или вестник твой лжет, или…
– Остановись, – перебил он мрачно. – Женщине не подобает судить о поступках мужей. Но я прощаю тебя, ты дочь обвиненного. – Затем он сказал чужестранцу, стоявшему за ним и смотревшему с ненавистью на девушку: – Скажи ей сам, Оний.
Лицо Ония засветилось торжеством.
– Я, Оний, друг и доверенный благородного первосвященника Матии бен Теофиля, еще раз утверждаю это и готов сказать всякому в лицо. Иоанн из Гишалы – виновник смерти иерусалимских знатных родов. Он хотел завладеть Иерусалимом и действовал из преступного честолюбия, которое давно заглушило в нем мысль о родине. Да погибнет изменник, Иоанн из Гишалы…
Возгласу его вторили воины, стоявшие на площади и готовые отправиться в Иерусалим. Все они узнали страшную весть о последних событиях в Иерусалиме и возненавидели Иоанна из Гишалы за предательство.
Флавий Сабиний стоял, ошеломленный несчастием, обрушившимся на него и на его возлюбленную. В первый раз он увидел призрак раздора, который уже давно вступил в стены Иерусалима; здесь, в тихой Мазаде, он еще был не виден. Им овладели страх и печаль за судьбу этого народа.
Он понял, что Рим сумеет воспользоваться смутой в лагере врагов.
– Ты сама понимаешь теперь, девушка, – сказал Симон бар Гиора Тамаре, – дочь врага отечества становится для нас не тем, чем была дочь союзника и друга. Поэтому, как это мне ни горько, но ты будешь продолжать путь не вместе с женами и детьми, а рядом со мной и под стражей. Это тяжело для девушки, но я надеюсь, – сказал он и с улыбкой взглянул на стоящего около него Флавия Сабиния, – что моими усилиями и при помощи нашего друга удастся смягчить твою участь.
Она едва слышала его слова и очнулась лишь тогда, когда услышала глухой голос Сабиния:
– Что ты намерен предпринять, повелитель?
Симон бар Гиора побледнел, потом резкая краска покрыла его щеки и глаза сверкнули.
– Нужно освободить Иерусалим от убийц и очистить храм от преступников, проливших кровь. Не возражай, – вскипел он, когда Сабиний попытался что-то сказать. – Это решено.
Когда на следующий день солнце взошло над зубцами крепости Мазады, оно уже не осветило обычной суеты просыпающегося военного лагеря. Оставлен был лишь маленький отряд для защиты крепости от внезапного нападения. Но к северу, по направлению к Геброну, извивалась длинная колонна вооруженных людей с Симоном бар Гиора во главе. Рядом с ним шел Оний. Насмешливая улыбка искривила его губы, скрытая бородой, когда он оглядывался на идущих за ними вооруженных людей. «На этот раз ты не уйдешь от меня, Иоанн», – сказал он про себя.
