Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Люди – дети, право, дети.
Что ни делайте, всегда
Им всего милей на свете
Вкус запретного плода.
Человек – всегда ребенок,
Говоришь ему: «Не тронь!» –
Из хранительных пеленок
Всё он тянется в огонь.
Иногда с ним просто мука:
«Дай мне! Дай!» – «Нельзя. Тут бука».
– «Цацу дай!» – «Нельзя никак».
Рвется, плачет он. Досада!
«На, бесенок! На!» – «Не надо».
– «Да ведь ты просил?» – «Я – так…»

Что ж делать? – Судьба приказала
Им вечно друг друга терзать.
Их брачная доля связала,
Узла их нельзя развязать.

Сожительство тяжко обоим,
Где ж брака высокая цель?
А мучить друг друга легко им:
Всё общее – дом и постель.

И всюду они неразлучны,
Друг на друга злобно глядят,
Взаимно несносно-докучны,
Ревниво друг друга следят.

Им страшно, чтоб, рано иль поздно
От «вместе» успев ускользнуть,
Минуты блаженного «розно»
Из них не вкусил кто-нибудь.

Стараясь во всем поперечить
Друг другу и въявь и тайком,
Стремятся свой ад обеспечить,
Несчастье сберечь целиком.

И, скрежетом брани, проклятья
Наполнив и ночи и дни,
Печально смыкают объятья
И верны друг другу они.

Приходит уж старость и древность,
Уж искры угасли в крови,
А всё еще глупая ревность
Грызет их в насмешку любви.

Посмертного злого недуга
В томленье, средь мук без числа,
Две жизни изводят друг друга…
А брака законность цела.

Набросать мне недавно случилось
Повесть, что ли, в десяток страниц,
Где немало на сцену явилось
Мною вольно придуманных лиц.
Много качеств нелестных я роздал
Этим лицам и тем наконец
Был доволен, что сам я их создал
И что, как я ни плох, но – творец, –
Что я в очерках вывел фигуры,
Отразив в них подобье людей,
Наугад, наизусть, без натуры,
Артистической силой моей.
Что же вышло? – Сказали иные,
Что обиды я им наношу,
Что пишу с них портреты живые,
С лиц их копии только пишу.
Нет, голубчики! В деле нечистом
Вы ж обиду наносите мне,
Называя меня копиистом,
Где я был сочинитель вполне.
Сами будучи гадки и низки
В непригожих натурах своих,
Вы собой мне подсунули списки
С самородных фантазий моих.
Наобум где рисунок творится –
Виновата ль художника блажь,
Что природа сама тут ложится
Под летучий его карандаш?

И он угас. Он блеском парадокса
Нас поражал, страдая и шутя, –
И кто порой невольно не увлекся
Его статьей, как лакомством дитя?

Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой
Живую речь, с игрушкой и с лозой,
Он действовал порой научной шуткой,
Порою – в смех завернутой слезой,

И средь трудов болезненных и шуток,
В которых жизнь писателя текла,
Смерть, уловив удобный промежуток,
Свой парадокс над ним произнесла.

К числу потерь еще одну причисли,
Убогий свет! Ликуй, земная тьма!
Еще ушел один служитель мысли,
Друг знания, с светильником ума.

Ушел, умолк – навек, без оговорок.
Прочтем слова последних тех «Листков».
Что он писал!.. Ведь для живущих дорог
И свят завет передмогильных слов.

Он там сказал: «Всё приводите в ясность!
Не бойтесь! Все иди на общий суд!
Нас оградит общественная гласность
От тайных язв и ядовитых смут».

Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,
Что видит зло в лучах правдивых дум;
Невежеству и мудрости французской
Он воспрещал давить наш русский ум.

Он уяснял голов тех закоснелость,
Которым сплошь – под навык старых лет –
Родной наш ум является как смелость,
Как дерзкий крик, идущий под запрет.

Он говорил: «Друзья! Не заглушайте
Благих семян! Не тьмите нам зарю,
И нам читать и мыслить не мешайте
На пользу всем, в служение царю!»

Живущий брат! Пошли же на прощанье
Отшедшему, что между нами смолк,
Привет любви, и помни: завещанье
Умершего есть для живущих долг.

Не преграждай благих стремлений века
И светлых искр мышленья не туши!
Дай нам понять значенье человека!
Дай видеть нам бессмертие души!

С какой-то невольною грустью, в тиши,
Возводится взор мой уныло
На всё, что исполнено сердца, души
И так привлекательно, мило,
На всё, что, вращаясь в сем мире пустом
Под ясной небес благодатью,
Отмечено в обществе божьим перстом –
Живого таланта печатью,
На всё, что рождает у нас на глазах
Чистейшие слезы участья,
На всё, что под солнцем достойно всех благ,
Всех радостей, всякого счастья…
Я знаю, как редко дается в удел
Достоинству в мире награда;
Не так всё творится средь жизненных дел,
Как было бы, кажется, надо.
Два сердца созвучные порознь идут;
В разрыве – две дружные доли,
А в вечном союзе друг друга клянут
Две жертвы условной неволи.
Красивый свой венчик любовно склоня,
Как часто цветок золотистый
Готов перевиться вкруг дикого пня,
Корою одетого мшистой!
Порою он спрячется в чаще лесной
Да в сумраке там и заглохнет;
На камни вдруг выпадет дождь проливной,
А травка от жажды иссохнет.
Над грязью играет там солнечный луч,
Над зыбью болотной он блещет,
А нива зернистая градовых туч
Под грозною мглою трепещет.
Напрасна мольба и бесплодна борьба:
Бесчувственно вплоть до предела
Ведет с непонятным упрямством судьба
Свое непонятное дело.
И, трепетно вами любуясь подчас,
Все жребии высмотрев строго,
С сердечной боязнью смотрю я на вас –
И думаю, думаю много.

Что за дым клубящийся тут бродит
Ощупью по каменным твердыням?
Где тот горн, откуда он исходит, –
В дольней мгле иль в небе темно-синем?

Чем покрыты страшных стен раскаты
Там – вдали? Какими пеленами?
Словно пух лебяжий, неизмятый
Пышно лег над этими стенами.

Объясните, что всё это значит?
По уступам, с бешеною прытью,
Серебро расплавленное скачет,
Тянется тесьмою или нитью,
Прыщет, рвется, прячется – и снова,
Раздвоясь и растроясь, готово
Прядать, падать, зарываться в глыбах
И сверкать в изломах и в изгибах.

Что за лента между масс гранита
Снизу вверх и сверху вниз извита
И, вращаясь винтовым извивом,
Стелется отлого по обрывам?

Нет! Не грозных цитаделей крепи
Предо мною, это – Альпов цепи.
То не стен, не башен ряд зубчатых,
Это – скалы в их венцах косматых.

То не рвы, а дикие ущелья,
Рытвины, овраги, подземелья,
Где нет входа для лучей денницы.
То пещеры, гроты – не бойницы.

То не дым мне видится летучий, –
То клубятся дымчатые тучи –
Облака, что идут через горы,
И как будто ищут в них опоры,
И, прижавшись к вековым утесам,
Лепятся по скатам и откосам.

То не пух – постелей наших нега, –
Это – слой нетоптаного снега,
Целую там вечность он не тает;
Вскользь по нем луч солнца пролетает,
Лишь себя прохладой освежая
И теплом тот снег не обижая.
Не сребро здесь бьет через громады,
Рассыпаясь, – это – водопады.

То не лента вьется так отлого
По стремнинам грозным, а дорога.

То на горе, то в долине,
Часом на палубе в море –
Весело мне на чужбине,
Любо гулять на просторе.
После ж веселья чужбины,
Радостей суши и моря –
Дайте родной мне кручины!
Дайте родимого горя!

Братцы! Беда! Вот сближается с нашим фрегатом,
Высясь горою над ним, роковая волна,
Круто свернулась и страшным, тяжелым накатом,
Мутно-зеленая, с ревом подходит она;
Кажется, так и накроет, сомнет и проглотит,
Мир наш плавучий, как щепку, вверх дном поворотит…
Грянула… Хвать через борт!.. Миг удара приспел…
В скрепах, в основах своих весь фрегат заскрипел,
Вздрогнул, шатнулся, хлестнула по палубной крыше
Пена, а брызги кругом так и душат его…
Замер… Кончается… Люди! Безмолвствуйте! Тише!
Тс! Он подъемлется грудью всё выше, всё выше –
И на хребет той волны наступил… Ничего!

Недавно, странник кругосветный,
Ты много, много мне чудес
Представил в грамотке приветной
Из-под тропических небес.
Всё отразилось под размахом
Разумно-ловкого пера:
Со всею прелестью и страхом
Блестящих волн морских игра,
Все переломы, перегибы,
И краска пышных облаков,
И птичий взлет летучей рыбы,
И быт пролетный моряков,
Востока пурпур и заката
И звезд брильянтовая пыль,
Живое веянье пассата
И всемертвящий знойный штиль.
За эти очерки в отплату
Хотел бы я, свой кончив путь
И возвратясь теперь, собрату
Представить также что-нибудь.
Оставив невскую столицу,
Я тоже съездил за границу,
Но, тронув море лишь слегка,
Я, как медведь гиперборейской,
Чужой средь сферы европейской,
На всё смотрел издалека.
Я видел старые громады
Альпийских гор во весь их рост,
В странах заоблачных каскады,
И Сен-Готард, и Чертов мост.
Кому же новость – эти горы?
Я видел их картинный строй,
Уступы, выступы, упоры;
Чрез целый горизонт порой,
Игрой всех красок теша взоры,
Тянулись в блеске их узоры –
Казалось, в небе пир горой…
Но что сказать о них? Спокойны
Подъяты в ужас высоты;
В венце снегов, они достойны
Благоговейной немоты.
К сравненьям мысли простираю…
Но что мне взять в подобье им
Пред тем, кто, бурями носим,
Ходил в морях от края к краю?
Я соблазняюсь и дерзаю
Прибегнуть к образам морским:
Гора с горой в размерах споря
И снежной пенясь белизной,
Вдали являлась предо мной
В твердыню сжавшегося моря
Окаменелою волной,
Как будто, ярой мощи полны,
Всплеснулись к небу эти волны,
И, поглощая прах и пыль,
Сквозь тучи хлынув в высь лазури,
Оцепенели чада бури,
И вдруг сковал их вечный штиль,
И, не успев упасть, нависли
В пространстве, – над скалой скала
И над горой гора, как мысли,
Как тени божьего чела.