Ги де Мопасан - Иллюстрированные сочинения
Спустя полчаса Сориель сказал:
– Была не была, мне хочется увидеть его вблизи. Не взять ли нам его силой?
Я крикнул: «Браво!» Каждый схватился за свое оружие, шкаф отперли, и Сориель, с незаряженным пистолетом в руке, первый бросился вперед.
Мы последовали за ним с громким воем. В темноте поднялась ужасная драка, и после пяти минут невероятной борьбы мы вытащили на свет старого грабителя, седого, грязного и в лохмотьях.
Ему связали руки и ноги, затем его посадили в кресло. Он не произнес ни слова.
Сориель обратился к нам с пьяной торжественностью:
– Теперь мы будем судить этого негодяя.
Я был настолько пьян, что это предложение мне показалось вполне естественным.
Ле Пуатвену было поручено представлять защиту, а мне – поддерживать обвинение.
Он был приговорен к смерти единогласно, за исключением голоса его защитника.
– Мы сейчас же казним его! – сказал Сориель. Однако на него напало сомнение: – Да нет, нельзя ему умереть, он должен получить поддержку религии. Не позвать ли нам священника?
Я возражал, говорил, что уже поздно. Сориель предложил выполнить эту обязанность мне самому и призвал преступника исповедаться мне.
Человек этот минут пять вращал испуганными глазами, спрашивая себя, с кем же он имеет дело. Затем произнес глухим голосом пьяницы:
– Вы, конечно, шутите.
Но Сориель силой поставил его на колени и, опасаясь, что родители оставили его некрещеным, вылил ему на голову стакан рому.
Затем он сказал:
– Исповедуйся этому господину; твой последний час пробил.
Старый негодяй, обезумев, завопил: «Помогите!» – и так отчаянно, что пришлось завязать ему рот, чтобы он не разбудил соседей. Тогда он стал кататься по полу, брыкаясь, корчась, опрокидывая мебель, продырявливая холсты. В конце концов Сориель, потеряв терпение, крикнул:
– Прикончим его!
И, прицелясь в лежавшего на полу бродягу, нажал спуск пистолета. Собачка щелкнула с легким сухим стуком. Увлеченный примером, я также выстрелил. Мое кремневое ружье выбросило искру, которая меня удивила.
И тут Ле Пуатвен выразительно произнес следующие слова:
– А имеем ли мы на самом деле право убивать этого человека?
Сориель, пораженный, ответил:
– Да ведь мы же приговорили его к смерти!
Но Ле Пуатвен возразил:
– Штатских не расстреливают; его надо передать палачу. Отведем-ка его на гауптвахту.
Довод показался нам убедительным. Человека подняли, а так как он не мог идти, его положили на доску от стола для моделей и крепко привязали к ней; я понес его с Ле Пуатвеном, а Сориель, вооруженный до зубов, замыкал шествие.
Перед гауптвахтой нас остановил часовой. Вызванный дежурный офицер узнал нас. Он был ежедневным свидетелем наших шуток, проделок и невероятных выходок, а потому лишь расхохотался и отказал в приеме нашего пленника.
Сориель попробовал настаивать, но офицер строго предложил нам вернуться домой и не шуметь.
Отряд пустился в путь и возвратился в мастерскую.
– Что же мы будем делать с нашим вором? – спросил я.
Ле Пуатвен, растрогавшись, уверял, что этот человек, наверно, страшно утомился. В самом деле, с завязанным ртом и прикрученный к доске, он был похож на умирающего.
Я в свою очередь почувствовал к нему щемящую жалость, жалость пьяницы, и, вынув у него изо рта затычку, спросил:
– Ну, старина, как дела?
Он простонал:
– Довольно с меня, наконец, черт побери!
Тогда Сориель поступил по-отечески. Он развязал все веревки, усадил его, заговорил с ним на «ты». Мы решили подкрепить его и живо принялись втроем готовить новый пунш. Вор глядел на нас, спокойно сидя в кресле. Когда напиток был готов, ему протянули стакан, и все чокнулись.
Пленный пил, словно целый полк. Но так как начинало светать, то он встал и с полным спокойствием произнес:
– Я принужден вас покинуть, мне надо вернуться домой.
Мы были в отчаянии, старались его удержать, но он отказался оставаться дольше.
Все мы пожали ему руку, а Сориель взял свечу, чтобы посветить в прихожей, и громко сказал:
– Будьте осторожны, в воротах ступенька.
Все слушатели хохотали. Рассказчик встал, закурил трубку и, повернувшись к нам, прибавил:
– Но самое смешное в моей истории то, что она – истинное происшествие.
Госпожа Батист
Войдя в пассажирский зал вокзала в Лубэне, я первым делом взглянул на часы. До прихода скорого поезда из Парижа надо было ждать два часа десять минут.
Я вдруг почувствовал такую усталость, как будто прошел с десяток лье пешком; я оглянулся вокруг, словно надеясь прочитать на стенах о каком-нибудь способе убить время, а затем снова вышел и остановился у подъезда вокзала, напряженно стараясь придумать, чем бы мне заняться.
Улица, похожая на обсаженный тощими акациями бульвар, тянувшаяся между двумя рядами домов, разнокалиберных домов маленького городка, взбиралась на что-то вроде холма; в самом конце ее виднелись деревья, словно она заканчивалась парком.
Время от времени дорогу перебегала кошка, осторожно перепрыгивая через сточные канавки. Собачонка наскоро обнюхивала подножия деревьев, отыскивая кухонные отбросы. Людей я не видел.
Мною овладело мрачное отчаяние. Что делать? Что делать? Я уже представлял себе нескончаемое и неизбежное сидение в маленьком железнодорожном кафе перед стаканом пива, которое невозможно пить, с местной газетой в руках, которую невозможно читать, как вдруг увидел похоронную процессию: она сворачивала из переулка на ту улицу, где я находился.
Зрелище траурного шествия доставило мне облегчение. Я мог убить по крайней мере десять минут.
Но вскоре внимание мое удвоилось. Покойника сопровождали всего-навсего восемь мужчин; один из них плакал, остальные дружески беседовали между собою. Священник не участвовал в похоронах. Я подумал: «Это гражданские похороны», – но потом решил, что в таком городе, как Лубэн, вероятно, нашлось бы не менее сотни свободомыслящих и они почли бы своим долгом устроить манифестацию. Что же это тогда? Быстрота, с которой двигалась процессия, ясно, однако, говорила о том, что усопшего хоронили безо всякой торжественности и, следовательно, без церковного обряда.
Моя праздная любопытствующая мысль пустилась в самые сложные предположения; но так как погребальная колесница проезжала мимо, то мне пришла в голову шалая идея – пойти следом за восемью мужчинами. Это заняло бы меня на добрый час времени, и я с печальным видом пустился в путь за другими провожавшими.
Двое мужчин, шедших последними, с удивлением оглянулись и стали шептаться. Они, конечно, спрашивали друг друга, местный ли я житель. Затем они обратились за советом к двум, шедшим впереди, и те, в свою очередь, принялись меня разглядывать. Это пытливое внимание стало стеснять меня; желая положить ему конец, я подошел к моим соседям и, поклонившись им, сказал:
– Прошу извинить, господа, если я прерываю вашу беседу. Но, увидев гражданские похороны, я поспешил присоединиться к ним, не зная даже хорошенько, кто усопший, которого вы провожаете.
Один из мужчин произнес:
– Это – усопшая.
Я удивился и спросил:
– Но ведь это все же гражданские похороны, не правда ли?
Другой господин, очевидно, жаждал объяснить мне, в чем дело.
– И да, и нет, – сказал он. – Духовенство отказало нам в церковном погребении.
На этот раз у меня вырвалось изумление: «Ах!» Я совсем уже ничего не понимал.
Мой обязательный сосед заговорил вполголоса:
– О, это целая история. Молодая женщина кончила жизнь самоубийством – вот почему и нельзя было добиться, чтобы ее похоронили по религиозному обряду. Вон там, впереди, ее муж – видите, тот, что плачет.
После некоторого колебания я сказал:
– Вы очень удивили и заинтересовали меня, сударь. Не будет ли нескромностью попросить вас поведать мне эту историю? Но если это вам неприятно, считайте, что я ни о чем не просил.
Господин дружески взял меня под руку.
– Ничуть, ничуть, – ответил он. – Давайте только немного отстанем. Я расскажу вам эту историю; она очень печальна. У нас еще много времени, пока доберемся до кладбища; деревья его, видите, вон там, вверху, а подъем очень крут.
И он начал:
– Представьте себе, эта молодая женщина, госпожа Поль Амо, была дочерью богатейшего из местных купцов, господина Фонтанеля. Совсем ребенком – ей было всего одиннадцать лет – с нею случилось страшное происшествие: ее изнасиловал лакей. Она едва не умерла, изувеченная этим негодяем, а его изобличило собственное зверство. Начался ужасный процесс, и тут открылось, что маленькая мученица целых три месяца была жертвою гнусности этого животного. Его приговорили к бессрочным каторжным работам.
Девочка росла, заклейменная бесчестьем, одинокая, без подруг, едва удостаиваясь ласки со стороны взрослых; те как будто боялись замарать губы, целуя ее в лоб.
Она сделалась каким-то чудищем и диковинкой для всего города. «Знаете, это маленькая Фонтанель», – говорили шепотом. На улице все оборачивались, когда она проходила. Не удавалось даже найти няньку, которая водила бы ее гулять: прислуга других семей сторонилась этой служанки, точно девочка распространяла заразу, переходившую на всякого, кто к ней приближался.
