Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Верю я и верить буду,
Что от сих до оных мест
Божество разлито всюду –
От былинки вплоть до звезд.

Не оно ль горит звездами,
И у солнца из очей
С неба падает снопами
Ослепительных лучей?

В бездне тихой, черной ночи,
В беспредельной глубине
Не оно ли перед очи
Ставит прямо вечность мне?

Не его ль необычайный
Духу, сердцу внятный зов
Обаятельною тайной
Веет в сумраке лесов?

Не оно ль в стихийном споре
Блещет пламенем грозы,
Отражая лик свой в море
И в жемчужине слезы?

Сквозь миры, сквозь неба крышу
Углубляюсь в естество,
И сдается – вижу, слышу,
Чую сердцем божество.

Не оно ль и в мысли ясной,
И в песчинке, и в цветах,
И возлюбленно-прекрасной
В гармонических чертах?

Посреди вселенной храма,
Мнится мне, оно стоит
И порой в глаза мне прямо
Из очей ее глядит.

Эх, горе мое, – не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.
Тоска меня душит, мне грудь надрывая,
А с черствым бы сердцем я жил припевая;
При виде страданий, несомых людьми,
Махнул бы рукою, – да прах их возьми!
Ничто б за живое меня не задело:
Те плачут, те хнычут, а мне что за дело?

А медный-то лоб – удивительный дар, –
С ним всё нипочем, и удар не в удар;
Щелчки и толчки он спокойно выносит,
Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит,
К стене стенобитным орудьем пойдет
И мрамор с гранитом насквозь прошибет;
Другие во мраке, а он – лучезарен.
Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, –
Из милых даров не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба,

Когда бы прихотью свободной
Вооружила ты свой взор,
И, в свет являясь дамой модной,
Любила слушать пошлый вздор,
И я, по наущенью беса,
С тобою б дерзостно болтал,
И, как бессовестный повеса,
Над всем священным хохотал,
И, сплетни света разработав,
Пускал в стократный оборот
Запас нескромных анекдотов
Иль соблазнительных острот, –
Меня бы общество щадило,
И кое-кто в наш вольный век
Еще б сказал: «Как это мило!
Какой приятный человек!»

А ныне свет своим сужденьем
Меня язвит, как погляжу,
За то, что я с благоговеньем
К тебе сердечным подхожу, –
За то, что, позволяя видеть
Своим глазам твои черты,
Боюсь и мыслию обидеть
В тебе святыню красоты,
 –
За то, что с старческим сознаньем,
Не смея юность оскорбить,
Я, полный чистым обожаньем,
За грех бы счел тебя любить.
Увы! Наш мир мечтам не верит,
И, чужд их облачных вершин,
Все мысли он и чувства мерит
На свой предательский аршин.
Средь общей свалки грязной прозы
Смешны и неуместны в нем
Души божественные слезы
И сердца трепетного грезы
С их поэтическим огнем.

Я помню: была ты ребенком;
Бывало – ни в вихре затей,
Ни в играх, ни в хохоте звонком
Не слышно тебя меж детей.

Как звездочка в белом тумане –
Являлась ты в детстве, мила,
И тихо, как Пушкина Таня,
Без кукол его провела.

Бывало – в коротеньком платье,
В домашнем своем уголке,
Всегда ты в смиренном занятье –
С иголкой иль книжкой в руке, –

В гостях же – с опущенным взглядом,
Стыдливо склонясь головой,
Сидишь себе с маменькой рядом
Да щиплешь передничек свой.

Когда ты лишь жить начинала –
Уж молодость я доконал,
Еще ничего ты не знала,
Когда я уж многое знал.

Лет тридцать я взял уже с бою,
И, вольно, небрежно, шутя,
Бывало – любуюсь тобою
И думаю: «Прелесть дитя!

Да жаль, что мы пущены розно
В дорогу, – малютка, прости!
Зачем ты родилась так поздно?
Тебе ль до меня дорасти?»

И гордо, спокойно, бесстрастно
Я мимо тебя проходил,
Я знал, что ты будешь прекрасна
Тогда, как я буду уж хил.

Но мог ли я думать в то время,
Что после, как в виде цветка
Распустится чудное семя, –
С ума ты сведешь старика?

Во многом дожив до изъяна,
Теперь не могу не тужить,
Зачем я родился так рано,
Зачем торопился я жить.

Посмотришь на юность – завидно!
Судьбой всё не так решено, –
И всё бы я плакал, да стыдно,
И всё бы рыдал, да смешно.

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:
Тебе ли тешиться влюбленною мечтой
И пожилого человека
Достоинство ронять пред гордой красотой?
Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, –
И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель:
Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.
Ты – старый арлекин, проказник седовласый,
В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,
Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.

Тогда как в стороне родной
Хлопочут все об истребленье взяток
И всё отрадною блеснуло новизной –
Ты хочешь представлять минувшего остаток,
И там, где общество суровых просит дум
И дел, направленных к гражданскому порядку,
Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку,
Молчит подкупленный твой ум.
Когда и юноши, при всем разгаре крови,
В расчеты углубясь, так важно хмурят брови,
Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать,
И, селадонствуя среди сердечных вспышек,
С позором поступать в разряд седых мальчишек,
И мадригалами красавиц угощать,
И, в жизни возводя ошибку на ошибку,
Весь век бродить, блуждать, и при его конце
То пресную слезу, то кислую улыбку
Уродливо носить на съеженном лице?

Опомнись наконец и силою открытой
Восстань на бред своей любви!
Сам опрокинь его насмешкой ядовитой
И твердою пятой рассудка раздави!
Взглянув прозревшими глазами,
Смой грех с своей души кровавыми слезами
И пред избранницей своей
Предстань не с сладеньким любовных песен томом,
Но всеоружный стань, грянь молнией и громом
И оправдайся перед ней!
«Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом
Суровой истины себя я осудил.
Тебя я чувством запоздалым,
Нелепым чувством оскорбил.
Прости меня! Я сам собой наказан,
Я сам себе пощады не давал!
Узлом, которым я был связан,
Себе я грудь избичевал –
И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги
С кривою жалобой подьячего-сутяги».

«Оставь ее: она чужая, –
Мне говорят, – у ней есть он.
Святыню храма уважая,
Изыди, оглашенный, вон!»

О, не гоните, не гоните!
Я не присвою не свою;
Я не во храме, посмотрите,
Ведь я на паперти стою…
Иль нет – я дальше, за оградой,
Где, как дозволенный приют,
Сажень земли с ее прохладой
Порой и мертвому дают.

Я – не кадило, я – не пламень,
Не светоч храма восковой,
Нет: я – согретый чувством камень,
Фундамент урны гробовой;
Я – тень; я – надпись роковая
На перекладине креста;
Я – надмогильная, живая,
Любовью полная плита.

Мной не нарушится святыня,
Не оскорбится мной она, –
И бог простит, что мне богиня –
Другого смертного жена.

Как? и ночью нет покою!
Нет, уж это вон из рук!
Кто-то дерзкою рукою
Всё мне в двери стук да стук,

«Кто там?» – брызнув ярым взглядом,
Крикнул я, – и у дверей,
Вялый, заспанный, с докладом
Появился мой лакей.

«Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?»
– «Так – бабенка – ничего».
– «Что ей нужно? Молодая?»
– «Нет, уж так себе – того».

«Ну, впусти!» – Вошла, и села,
И беседу повела,
И неробко так глядела,
Словно званая была;

Словно старая знакомка,
Не сочтясь со мной в чинах,
Начала пускаться громко
В рассужденья о делах.

Речь вела она разумно
Про движенье и застой,
Только слишком вольнодумно…
«Э, голубушка, постой!

Понимаю». После стала
Порицать весь белый свет;
На судьбу свою роптала,
Что нигде ей ходу нет;

Говорила, что приюта
Нет ей в мире, нет житья,
Что везде гонима люто…
«А! – так вот что!» – думал я.

Вот сейчас же, верно, взбросит
Взор молящий к небесам
Да на бедность и попросит:
Откажу. Я беден сам.

Только – нет! Потом так твердо
На меня направя взор,
Посетительница гордо
Продолжала разговор.

Кто б такая?.. Не из граций,
И – конечно – не из муз!
Никаких рекомендаций!
Очень странно, признаюсь.

Хоть одета не по моде,
Но – пристойно, скважин нет,
Всё заветное в природе
Платьем взято под секрет.

Кто б такая? – Напоследок
(Кто ей дал на то права?)
Начала мне так и эдак
Сыпать резкие слова,

Хлещет бранью преобидной,
Словно градом с высоты:
Ты – такой, сякой, бесстыдный! –
И давай со мной на ты.

«Ну, беда мне: нажил гостью!»
Я уж смолк, глаза склоня, –
Ни гугу! – А та со злостью
Так и лезет на меня.

«Нет сомнения нисколько, –
Я размыслил, – как тут быть?
Сумасшедшая – и только!
Как мне бабу с рук-то сбыть?

Как спровадить? – Тут извольте
Дипломатику подвесть!»
Вот и начал я: «Позвольте…
То есть… с кем имею честь?..

Кто вы? Есть у вас родные?»
А она: «Мне бог – родня.
Правда – имя мне; иные
Кличут истиной меня».

«Вы себя принарядили, –
Не узнал вас оттого;
Прежде, кажется, ходили
Просто так – безо всего».

«Да, бывало мне привычно
Появляться в наготе,
Да сказали – неприлично!
Времена пошли не те.

Приоделась. Спорить с веком
Не хочу, а всё же – нет –
Не сошлась я с человеком,
Всё меня не любит свет.

Прежде многих гнула круто
При Великом я Петре,
И порою в виде шута
Появлялась при дворе.

Царь мою прощал мне дикость
И доволен был вполне.
Чем сильнее в ком великость,
Тем сильней любовь ко мне.

Говорю, бывало, грубо
И со злостью натощак, –
Многим было и не любо,
А терпели кое-как.

Ведь и нынче без уклонок
Правдолюбья полон царь,
Да уж свет стал больно тонок
И хитер – не то что встарь.

Уж к иным теперь и с лаской
Подойдешь – кричат: «Назад!»
Что тут делать? – Раз под маской
Забралась я в маскарад, –

И, под важностью пустою
Видя темные дела,
К господину со звездою
Там я с книксом подошла.

Он зевал, а тут от скуки
Обратился вмиг ко мне,
И дрожит, и жмет мне руки;
«Ah! Beau masque! Je te connais».

«Ты узнал меня, – я рада.
С откровенностью прямой
В пестрой свалке маскарада
Потолкуем, милый мой!

Правда – я. Со мной ты знался,
Обо мне ты хлопотал,
Как туда-сюда метался
Да бессилен был и мал.

А теперь, как вздул ты перья,
Что раскормленный петух,
Стал ты чужд ко мне доверья
И к моим намекам глух.

Обо мне где слово к речи,
Там ты мастер – ух какой –
Пожимать картинно плечи
Да помахивать рукой.

Здравствуй! Вот мы где столкнулись!
Тут я шепотом, тайком
Начала лишь… Отвернулись –
И пошли бочком, бочком.

Я к другому. То был тучный,
Ловкий, бойкий на язык
И весьма благополучный
Полновесный откупщик,

С виду добрый, круглолицый…
Хвать я под руку его
Да насчет винца с водицей…
Он смеется… «Ничего, –

Говорит, – такого рода
Это дельце… не могу…
Я-де нравственность народа
Этой штучкой берегу.

Я люблю мою отчизну, –
Говорит, – люблю я Русь;
Видя сплошь дороговизну,
Всё о бедных я пекусь.

Там сиротку, там вдовицу
Утешаю. Вот – вдвоем
Хочешь ехать за границу?
Едем! – Славно поживем».

«Бог с тобою! – говорю я. –
У меня в уме не то.
За границу не хочу я,
И тебе туда на что?

Ведь и здесь тебе знакома
Роскошь всех земных столиц.
За границу! – Ведь и дома
Ты выходишь из границ.

У тебя за чудом чудо,
Дом твой золотом горит».
– «Ну так что ж? А ты откуда
Здесь явилась?» – говорит,

«Да сейчас из кабака я,
Где ты много плутней ввел».
– «Тьфу! Несносная какая!
Убирайся ж» – И пошел.

К звездоносцу-то лихому
Подошел и стал с ним в ряд.
Я потом к тому, к другому –
Нет, – и слушать не хотят:

Мы-де знаем эти сказки!
Подошла бы к одному,
Да кругом толпятся маски,
Нет и доступа к нему;

Те лишь прочь, уж те подскочут,
Те и те его хотят,
Рвут его, визжат, хохочут.
«Милый! Милый!» – говорят,

Это – нежный, легкокрылый
Друг веселья, скуки бич,
Был сын Курочкина милый,
Вечно милый Петр Ильич,

Между тем гроза висела
В черной туче надо мной, –
Те, кому я надоела,
Объяснились меж собой:

Так и так. Пошла огласка!
«Здесь, с другими зауряд,
Неприличная есть маска –
Надо вывесть, – говорят. –

Как змея с опасным жалом,
Здесь та маска с языком.
Надо вывесть со скандалом,
Сиречь – с полным торжеством,

Ишь, себя средь маскарада
Правдой дерзкая зовет!
Разыскать, разведать надо,
Где и как она живет».

Но по счастью, кров и пища
Мне менялись в день из дня,
Постоянного ж жилища
Не имелось у меня –

Не нашли. И рады были,
Что исчез мой в мире след,
И в газетах объявили:
«Успокойтесь! Правды нет;

Где-то без вести пропала,
Страхом быв поражена,
Так как прежде проживала
Всё без паспорта она

И при наглом самозванстве
Замечалась кое в чем,
Как-то: в пьянстве, и буянстве,
И шатании ночном.

Ныне – всё благополучно»,
Я ж тихонько здесь и там
Укрывалась где сподручно –
По каморкам, по углам.

Вижу – бал. Под ночи дымкой
Люди пляшут до зари.
Что ж мне так быть – нелюдимкой?
Повернулась – раз-два-три –

И на бал влетела мухой –
И, чтоб скуки избежать,
Над танцующей старухой
Завертясь, давай жужжать:

«Стыдно! Стыдно! Из танцорок
Вышла, вышла, – ей жужжу. –
С лишком сорок! С лишком сорок!
Стыдно! Стыдно! Всем скажу».

Мучу бедную старуху:
Чуть немного отлечу,
Да опять, опять ей к уху,
И опять застрекочу.

Та смутилась, побледнела.
Кавалер ей: «Ах! Ваш вид…
Что вдруг с вами?» – «Зашумело
Что-то в ухе, – говорит, –

Что-то скверное такое…
Ах, несносно! Дурно мне!»
Я ж, прервав жужжанье злое,
Поскорее – к стороне.

Подлетела к молодежи:
Дай послушаю, что тут!
И прислушалась: о боже!
О творец мой! Страшно лгут!

Лгут мужчины без границы, –
Ну, уж те на то пошли!
Как же дамы, как девицы –
Эти ангелы земли?..

Одного со мною пола!
В подражанье, верно, мне
Кое-что у них и голо, –
И как бойко лгут оне!

Лгут – и нет средь бальной речи
Откровенности следа:
Только груди, только плечи
Откровенны хоть куда!

Всюду сплетни, ковы, путы,
Лепет женской клеветы;
Платья ж пышно, пышно вздуты
Полнотою пустоты.

Ложь – в глазах, в рукопожатьях, –
Ложь – и шепотом, и вслух!
Там – ломбардный запах в платьях,
В бриллиантах тот же дух.

В том углу долгами пахнет,
В этом – взятками несет,
Там карман, тут совесть чахнет;
Всех змей роскоши сосет.

Вот сошлись в сторонке двое.
Разговор их: «Что вы? как?»
– «Ничего». – «Нет – что такое?
Вы невеселы». – «Да так –

Скучно! Денег нет, признаться».
– «На себя должны пенять, –
Вам бы чем-нибудь заняться!»
– «Нет, мне лучше бы занять».

Там – девицы. Шепот: «Нина!
Как ты ласкова к тому!..
Разве любишь? – Старичина!
Можно ль чувствовать к нему?..»

«Quelle idee, ma chere! Он сходен
С чертом! Гадок! Вижу я –
Для любви уж он не годен,
А годился бы в мужья!»

Тошно стало мне на бале, –
Всё обман, как погляжу, –
И давай летать по зале
Я с жужжаньем – жу-жу-жу, –

Зашумела что есть духу…
Тут поднялся ропот злой –
Закричали: «Выгнать муху!»
И вошел лакей с метлой.

Я ж, все тайны обнаружив, –
Между лент и марабу,
Между блонд, цветов и кружев
Поскорей – в камин, в трубу –

И на воздух! – И помчалась,
Проклиная эту ложь,
И потом где ни металась –
В разных видах всюду то ж.

Там в театр я залетела
И на сцену забралась,
Да Шекспиром так взгремела,
Что вся зала потряслась.

Что же пользы? – Огневая
Без следов прошла гроза, –
Тот при выходе, зевая,
Протирал себе глаза,

Тот чихнул: стихом гигантским
Как Шекспир в него метал,
Он ему лишь, как шампанским,
Только нос пощекотал.

И любви моей и дружбы,
Словно тяжкого креста,
Все бегут. Искала службы, –
Не даются мне места.

Обращалась и к вельможам,
Говорят: «На этот раз
Вас принять к себе не можем;
Мы совсем не знаем вас.

Эдак бродят и беглянки!
Вы во что б пошли скорей?»
Говорю: «Хоть в гувернантки –
К воспитанию детей».

«А! Вы разве иностранка?»
– «Нет, мой край – и здесь, и там».
– «Что же вы за гувернантка?
Как детей доверить вам?

Вы б учили жить их в свете
По каким же образцам?»
– «Я б старалась-де, чтоб дети
Не подобились отцам».

«А! Так вот вы как хотите!
Люди! Эй!» – Пошел трезвон.
Раскричались: «Прогоните
Эту бешеную вон!»

Убралась. Потом попала
Я за дерзость в съезжий дом
И везде перебывала –
И в суде, и под судом.

Там – продажность, там – интриги, –
Всех язвят слова мои;
Я совалась уж и в книги,
И в журнальные статьи.

Прежде «Стой, – кричали, – дура!»
А теперь коё-куда
Благородная цензура
Пропускает иногда.

Место есть мне и в законе,
И в евангельских чертах,
Место – с кесарем на троне,
Место – в мыслях и словах.

Эта сфера мне готова,
Дальше ж, как ни стерегу –
Ни из мысли, ни из слова
В жизнь ворваться не могу;

Не могу вломиться в дело:
Не пускают. Тьма преград!
Всех нечестье одолело,
В деле правды не хотят.

Против этой лжи проклятой,
Чтоб пройти между теснин, –
Нужен мощный мне ходатай,
Нужен крепкий гражданин».

«От меня чего ж ты хочешь? –
Наконец я вопросил. –
Ждешь чего? О чем хлопочешь?
У меня не много сил.

Если бедный стихотворец
И пойдет, в твой рог трубя,
Воевать – он ратоборец
Ненадежный за тебя.

Он дороги не прорубит
Сквозь дремучий лес тебе,
А себя лишь только сгубит,
Наживет врагов себе.

Закричат: «Да он – несносный!
Он мутит наш мирный век,
На беду – звонкоголосный,
Беспокойный человек!»

Ты всё рвешься в безграничность,
Если ж нет тебе границ –
Ты как раз заденешь личность,
А коснись-ка только лиц!

И меня с тобой прогонят,
И меня с тобой убьют,
И с тобою похоронят,
Память вечную споют.

Мир на нас восстанет целый:
Он ведь лжи могучий сын.
На Руси твой голос смелый
Царь лишь выдержит один –

Оттого что, в высшей доле,
Рыцарь божьей правоты –
Он на царственном престоле
И высок и прям, как ты.

Не зови ж меня к тревогам!
Поздно! Дай мне отдохнуть!
Спать хочу я. С богом! С богом!
Отправляйся! Добрый путь!

Если ж хочешь – в извещенье,
Как с тобой я речь держу,
О твоем я посещенье
Добрым людям расскажу».