Елена Вельтман - Им привиделся сон
Конечно не любовь, не преданность, даже не страсть бросили эту женщину в его объятия – этот перл отыскался в грязной атмосфере, и предательство и корысть повергли ее во власть разврата. Из отвратительного, душного гнезда, молодой птенец вылетел под просторные золоченые своды, которые не грезились ему в самых лживых свах. После зловонной нищеты и нестерпимых лишений, она утопала в неге пиров и наслаждений. Вкусив однажды этого опасного хмелю, она уже не в-силах была отвести прильнувших губ от очарованной чаши. В вакхическом угаре она позабыла и веру отцов и старую мать свою и все святыни сердца. Ей полюбились огненные ласки любовника, ее веселили его роскошные празднества и богатые подарки его сводили ее с ума.
В ней сильно заговорила кровь стяжательного племени, когда перед умственным взором ребенка блеснула неподдельная, не мишурная роскошь, когда над ухом её брякнуло тонким звуком чистое золото.
Сарра любила свои сокровища. Она проводила лучшие минуты жизни над богатым футляром, любуясь самородными каменьями. Лучи свету играли в их таким чудным блеском и такая в них была нескончаемая глубь: она видела в яхонтовом перстне своем целое небо с алмазными звездами. Рубиновый браслет её горел алым пламенем, а в бриллиантовой пряжке заключался целый радужный мир наслаждений.
Сарра смотрела с восхищением на эту ненаглядную прелесть, и ненасытимый взор её видел в будущем еще горы сокровищ…. Но вот уже несколько дней к хранилищу её не прибавилось ни одной жемчужины. Уж он не дарит ее более, он уж больше ее не ласкает. Но чем же провинилась она? Он покинет ее, быть-может – и что тогда с нею будет?
Жидовка горько задумалась над собою. Она увидела единственную, предстоящую ей тогда перспективу и содрогнулась. Тяжкой думой обратилась она к минувшему: она вспомнила родину свою, шумный торговый городок, где по грязным улицам бегала она, кудрявая девочка. Она вспомнила семью свою, от которой отреклась невозвратно, и крупная слеза скатилась с ресницы на полуоткрытую грудь.
Она, виною её несчастья! О, зачем эта женщина стала перед ней таким враждебным, ненавистным привидением! Ревность и негодование стеснили сердце её и готовы были вырваться неукротимым потоком безумных речей и упреков и плача, которые разрешают страдания неблаговоспитанного женского сердца, которое не умеет глотать слез своих и гордо облекается в великолепное достоинство, и простодушно бунтует, и кричит, и не боится возбудить насмешку и сожаление. Несколько раз она порывалась бежать к нему и просить пощады.
Взволнованная задыхалась она…. вдруг знакомый лай Beaugrand раздался неподалеку. Сопровождая одного из лакеев дома, (он показался из зелени сада и бросился со всеми знаками собачьей приязни к ногам Сарры, которая оттолкнула его с досадою и приняла из рук человека атласный пакет без адреса.
– Опять синяя бумага приезжей, сказала про себя Жидовка. Соболиные тоненькие брови её нахмурились. Пиль Beaugrand, сказала она, едва не бросив этой записки в разинутую пасть собаки, так надоела ей в эту минуту любовная бюрократия графа. Но внезапная мысль остановила это движение, и злобная радость блеснула в бархатных глазах Еврейки.
IX. Предательство
Через несколько минут Сарра сидела на дамасковой кушетке у ног развалившегося по ней сатрапа в пестром сверкающем халате. Пунсовая на золоте цапочка, которую привыкла видеть Жидовка на милой, прекрасной голове, безобразила в глазах её еще пуще худощавый, нервный лик молодого человека, закутанного в покинутые хозяином доспехи.
Она смотрела из подлобья на юношу, который вкушал сладострастное чувство, примеряя к себе окружавшую его роскоши о которой скорбела больная душа его. И улыбка нелепого самодовольствия озаряла его глаз, устремленный на красавицу – живую принадлежность обстановки.
– Скажи же мне, Ляликов, сказала в раздумье Сарра: кто у вас самая лучшая барыня в свете?
– Ни одной нет лучше тебя! отвечал он, обхватив гибкий стан Жидовки.
– Скажи мне правду, продолжала глядя на него с кокетством Сарра.
– Зачем приходят тебе в голову эти куклы? сказал вопрошаемый, прижимая тонкие синие губы свои к мраморному лбу Еврейки.
– Скажи мне, настойчиво твердила она: кто самая хорошая красавица?
– Ты, ты, поверь мне, что ты самая хорошая, говорил воспламеняясь юноша, в глазах которого в самом деле красота Сарры озарялась новою, невиданною прелестью.
– Дай мне покой, сказала вырываясь Еврейка: и скажи, о чем я тебя спрашиваю.
– Как же мне сказать это тебе, отвечал оправляясь, слишком уполномочивший себя в роли хозяина, гость. Каких тебе нужно красавиц? У нас есть всякие. Есть красавицы денные, которые хороши ори солнце: для них необходим яркий дневной свет, чтобы осветить все очаровательные подробности их прелестей; они теряются вечером. Эти красавицы линяют перед пышными ночными красавицами, которых пламенные очи могут отражать только восковые светила наших гостиных. Все наши паркетные рыцаря предпочитают этих последних. Есть еще красавицы настоящие и поддельные. Красавицы, которые в самом деле хороши и которые только кажутся красавицами по какому-то оптическому заблуждению….. Есть даже вовсе не красивые.
– Я не понимаю, что ты такое наговорил мне, сказала с приметною досадою Сарра. Назови мне ту красавицу, которая и днем хороша и ночью, которая лучше всех.
– Видишь ты какую захотела! Да где ж ее взять к твоим услугам? Хороша белокурая княгиня, что живет на бульваре. Ты видпла ее?
– Видала, да разве нет её лучше.
– Хороша и смуглая княгиня, которая вовсе никогда не живет в своей золоченой клеточке у Нового Моста. Хороша её приятельница, вдова, на Италиянской Улице, хороши обе Гречнки, которыми ты любовалась с хор купеческого клуба. Хороша, ух, как хороша приезжая красавица.
– Я не видала ее, сказала вздохнув Сарра: но, верно, есть лучше её.
– Уж ничего не может быть лучше соседки.
– Соседки! вскрикнула Сарра, а ей только того и надобно было, чтобы достигнуть косвенным путем своей цели. Так соседка самая прекрасная? напиши же мне, как зовут соседку, вот на этой записочке, сказала Жидовка, глядя так умильно, так неотступно на молодого человека, что не было возможности от неё отвязаться.
– Это зачем? спросил Ляликов.
– Мне надо, как Бога люблю, мне надо, продолжала она с самым восточным одушевлением. Вот перо и чернила, прибавила она с живостью, схватил бронзовый necessaire со стола графа.
– Ты с ужа сошла, Сарра! зачем мне адресовать это письмо? от кого оно?
– Тебе нужды нет знать это, напиши, только напиши – это мое дело.
– Уж не один ли из туманных поэтов, который посещают вас, и которому вздумалось написать послание к прекраснейшей, просил тебя доставить его по твоему выбору?
– Не просил никто, убедительно молила Сарра: только напиши, как зовут соседку.
Ляликов расхохотался от всего сердца, и невозможно было равнодушно слышать этой смешной просьбы, в которой, однако ж, звучало что-то вовсе не смешное и очень серьозное, и даже болезненное. Он задумался. Неясно мелькнула в голове его догадка, весьма близкая истине. Лицо его оживилось; этот страдалец извращенных, исковерканных понятий, как все страдальцы, обладал тонким сочувствием всякому страданию; но в желчной природе его это сочувствие проявлялось неприязненно – он находил какое-то дикое, жестокое удовлетворение топить свое страдание в страдания другого, – он лакомился зрелищем досады, гнева и даже несчастья. Ради злобной проказы, не рассуждая о последствиях, он написал адрес Марианны на английском атласном пакете, завезенном из чужих краев прекрасной путешественницей, там еще недавно бывшей одним из миловиднейших кумиров обожаний избалованного графа Анатолия.
– Однако ж не даром трудился я, сказал, подмахнув последний раскидистый крючок и обняв еще раз не заснурованую талию Жидовки.
Она жарко поцеловала его и быстро исчезла с своим трофеем в темном корридоре дома.
X
Mais quand, bonheur suprême!
Ma vois tremblante te dit: je t'aime –
Crois-moi!
Было очень поздно. Марианна сидела одна в своей комнате и чуяствовала несказанное удовольствие остаться наедине с заветной, тайной думой своей. Она заперла двери своей комнаты и открыла окно.
Полураздетая, погруженная в неотступное мечтание, сидела она, опершись на мраморную плиту оконницы. Жаркая летняя ночь дышала с надворья душною теплотою, и только изредка дремлющий ветерок неприметным колебанием шевелил распущенные легкия пряди волос молодой женщины и скользил по открытым плечам её нечувствительными поцелуями.
Марианна сидела недвижно, развивая жаркия грезы свои. Неверное мерцание звезд трепетало на бледном лице её, и эти неуловимые переливы света и тени давали ей вид бесплотной прозрачности.
Если бы возможно было в этом сомнительном свете разглядеть черты её, в них бы заметна была видимая происшедшая перемена, которая как новый наряд красавицы придавал ей только новое очарование: любовь осенила этот младенческий лик томлением неги. Страсть означилась на нем тонкими чертами, сквозь которые светился целый мир роскошной, блестящей жизни. Взгляд её принял сосредоточенное, сознательное выражение. Все существо её как-будто обновилось.
