Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Вдали, над дубовыми лесами и одиноко растущими соснами, куда слетались на ночлег запоздалые птицы, ослепительно сиял горизонт; воды дальнего пруда, заросшего камышами, отражали бесконечно величественное небо; воздух был недвижен; погрузившись в тишину, окутавшую безлюдные равнины, природа была столь прекрасна, что я застыл, не выпуская из рук молотка, застыл в оцепененье.
О путник, размышлял я, тот, кто не имеет пристанища для грез своих и кому на утренней заре после долгого пути под равнодушными звездами не является земля Ханаанская с пальмами и журчащими ручьями, ты, кто был столь радостен в начале пути, а теперь опечалился, — сердце, созданное для иных дорог, нежели те, горечь которых ты разделяешь вместе с нечестивыми собратьями, — смотри! Здесь можно сесть на камень уныния! Здесь оживают мертвые сны, опережая погребальный час! Если ты воистину жаждешь умереть, подойди: здесь созерцание неба приведет тебя к забвению!
Я ощущал крайнюю усталость, когда напряженные нервы возбуждаются от малейшего раздражения. Рядом со мной упал лист; я вздрогнул от его мимолетного шороха. И бескрайний простор, открывшийся моим глазам, околдовал меня! Зачарованный, я сел возле двери.
Так как вечер становился прохладным, то через несколько минут я вернулся к реальности. Я быстро встал и, глядя на приветливый дом, снова взялся за дверной молоток.
Но стоило мне вновь окинуть дом рассеянным взором, как я опять остановился; на этот раз я спрашивал себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.
Неужели это был тот самый дом, на который я только что смотрел? О какой же древности свидетельствовали сейчас длинные трещины, видневшиеся сквозь поблекшие листья! Строение имело странный вид; квадраты окон, освещенные лучами угасавшего солнца, пламенели ярким светом; гостеприимная дверь приглашала меня подняться по лестнице с тремя ступенями; однако, сосредоточив свое внимание на ее серых плитах, я разглядел, что они были отполированы совсем недавно и на них еще сохранились следы вырезанных букв; тут я отчетливо понял, что плиты эти принесены с соседнего кладбища — чьи черные кресты теперь виднелись совсем рядом, в сотне шагов отсюда. И дом, как мне показалось, изменился настолько, что от одного только вида его бросало в дрожь, а стук молотка, в испуге выпущенного мною из рук, скорбным эхом отозвался внутри этого жилища, словно предвестник похоронного звона.
Такие зрительные картины зависят, скорее, от состояния духа, нежели от физических причин и мгновенно исчезают. Нет, я не сомневался ни секунды, что стал жертвой подавленного настроения, о котором уже упоминал. Страшно торопясь увидеть человеческое лицо, одним появлением своим способное рассеять видение, я не стал долее ждать и отодвинул щеколду. — Я вошел.
Дверь, приводимая в движение часовой гирей, сама закрылась за мной.
Я очутился в длинном коридоре, в дальнем конце которого, со свечой в руке, спускалась по лестнице старая домоправительница Нанон.
— Господин Ксавье!.. — обрадованно воскликнула она, узнав меня.
— Добрый вечер, милая Нанон! — ответил я, спешно вручая ей чемодан и ружье.
(Плащ свой я забыл в номере гостиницы «Золотое солнце».)
Я поднялся по ступеням. Через минуту я уже сжимал в объятиях своего старого друга.
После первых же слов аббат и я ощутили сердечное волнение и щемящую тоску о прошлом. Нанон принесла нам лампу и сообщила, что ужин готов.
— Дорогой Мокомб, — начал я, беря аббата под руку и спускаясь по лестнице, — дружба, основанная на разуме, по сути своей вечна, и я вижу, что мы оба разделяем этот взгляд.
— Христианские умы объединены необычайно близким, божественным родством, — ответил он мне. — Бесспорно. Однако в этом мире существуют верования гораздо менее «разумные», и у них находятся сторонники, жертвующие ради них своей кровью, своим счастьем, своим долгом. Но это настоящие фанатики! — завершил он с улыбкой. — Так выберем же верование самое полезное, ибо мы свободны и этим обязаны нашей вере.
— В сущности, — отвечал я ему, — тайна заключена даже в том, что дважды два будет четыре.
Мы прошли в столовую. Во время еды аббат ласково упрекнул меня в забывчивости, так как я долго не давал о себе знать, и познакомил меня с деревенскими обычаями.
Он описал мне окрестности, рассказал два или три анекдота о владельцах ближайших замков.
Он поведал мне о своих собственных охотничьих подвигах и успехах в рыбной ловле: словом, он был сама любезность и исполнен задорного очарования.
Нанон, этот стремительный гонец, суетилась, буквально порхала вокруг нас, и шелест ее огромного чепца напоминал хлопанье крыльев. Когда за кофе я принялся раскуривать сигару, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; после первых затяжек неожиданно воцарилась тишина, и я принялся внимательно разглядывать моего хозяина.
Священнику было около сорока пяти лет, это был мужчина высокого роста. Длинные седеющие волосы легкими кудрями обрамляли его худое и волевое лицо. В глазах светился вдохновенный ум. Черты лица его отличались правильностью и суровостью; его худое тело устояло перед натиском годов; его длинная сутана прекрасно на нем сидела. Речи его, содержательные и дружелюбные, произносились прекрасным звонким голосом, свидетельствовавшим о здоровых легких. Мне показалось, что он отличается отменным здоровьем: бремя годов почти не коснулось его.
Он пригласил меня в маленькую гостиную, служившую одновременно библиотекой.
Из-за нехватки сна путешественники предрасположены к дрожи; вечер был весьма холодным, настоящим предвестником зимы. Так что, когда возле моих ног занялась охапка побегов виноградной лозы, брошенная в очаг вместе с двумя или тремя поленьями, я почувствовал себя значительно лучше.
Поставив ноги на подставку для дров и удобно устроившись в креслах, кожаная обивка которых давно потемнела, мы, разумеется, говорили о Боге.
Я устал; я слушал, но не отвечал.
— Подводя итог, — сказал мне Мокомб, вставая, — мы являемся в мир, чтобы доказать — нашими делами, нашими мыслями, нашими словами и нашей борьбой с Природой, — доказать, что в нас достаточно веса.{453}
И он закончил цитатой из Жозефа де Местра: «Между Человеком и Богом стоит только Гордыня».{454}
— И все же, — сказал я ему, — мы имеем честь существовать (мы, избалованные дети Природы) в век, освещенный Разумом!
— Но лучше предпочтем ему вечный Свет, — ответил он с улыбкой.
Со свечами в руках мы дошли до лестничной площадки.
Длинный коридор, параллельный такому же коридору внизу, отделял спальню хозяина от отведенной мне комнаты — он настоял, чтобы самому проводить меня в нее. Мы вошли; он спросил, не нуждаюсь ли я в чем-либо, а когда мы подошли друг к другу, чтобы обменяться рукопожатиями и пожелать спокойной ночи, пляшущий свет моей свечи упал на его лицо. И тут я вздрогнул!
В комнате, возле кровати, стоял умирающий! Лицо напротив меня не могло быть лицом человека, с которым я вместе ужинал! Или же оставалось предположить, что раз оно все-таки показалось мне знакомым, значит, в истинном своем обличье человек этот предстал передо мной только в эту минуту. В голове моей билась единственная мысль: глядя на аббата, я второй раз испытывал ощущение странного совпадения: оно уже охватывало меня при взгляде на его дом.
Созерцаемое мною лицо было необычайно, поистине мертвенно-бледно, а веки опущены. Может, этот человек забыл о моем присутствии? Или он молился? Отчего он вел себя подобным образом? Внешность аббата столь внезапно изменилась, что я невольно закрыл глаза. Когда я вновь открыл их, добрейший аббат все еще стоял передо мной — но теперь я узнал его! Превосходно! Его дружеская улыбка рассеяла остатки моего беспокойства. Видение было столь кратковременным, что я даже не счел нужным упомянуть о нем. Некое неожиданное потрясение — своего рода галлюцинация.
Мокомб еще раз пожелал мне доброй ночи и удалился.
Оставшись один, я подумал: «Глубокий сон — вот что мне требуется!»
Немедленно ко мне подкралась мысль о смерти; поручив свою душу Господу, я лег в постель.
Одной из особенностей крайней усталости является невозможность мгновенно уснуть. Все охотники испытали подобное состояние. Это факт общеизвестный.
Я надеялся быстро и крепко заснуть. В эту ночь мне хотелось как следует выспаться. Но через десять минут я вынужден был признать, что нервное напряжение отнюдь не собирается спадать. Я слышал тиканье часов, резкое пощелкивание и потрескивание дров. Часы мертвых.{455} Каждый едва уловимый ночной шорох действовал на мой организм подобно электрическому разряду.
В саду, на ветру, шуршали черные ветви. Каждую секунду листья плюща скреблись в мое окно. Похоже, слух мой необычайно обострился, как это бывает у людей, умирающих от голода.
