Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Когда я проснулся, замковые часы пробили три. Ночь была светлая, хотя луна была подернута легкою дымкою. Я пытался опять заснуть, но безуспешно. Как всегда в подобных случаях, я хотел взять книгу и позаняться, но не мог найти поблизости спичек. Я встал и принялся ощупью шарить по комнате, как вдруг какое-то темное тело больших размеров пролетело мимо моего окна и с глухим шумом упало в сад. Первое впечатление было, что это человек, и я подумал, что кто-нибудь из наших пьяниц вывалился из окна. Я открыл окно и посмотрел в сад, но ничего не увидел. Я зажег свечку и, улегшись снова в постель, стал просматривать свой словарь, покуда мне не подали утренний чай.
Около одиннадцати я вышел в гостиную. У многих были подпухшие глаза и помятые физиономии; я узнал, что из-за стола разошлись действительно поздно. Ни граф, ни молодая графиня еще не появлялись. Гости отпускали шуточки, но к половине двенадцатого начали перешептываться, сначала тихо, потом все громче и громче. Доктор Фребер решился наконец послать камердинера постучать графу в дверь. Через четверть часа вернулся взволнованный слуга и сообщил доктору Фреберу, что он стучал раз десять, но не мог добиться ответа. Госпожа Довгелло, я и доктор стали совещаться, как поступить. Беспокойство лакея передалось и мне. Мы втроем направились к комнате графа. У дверей мы застали перепуганную горничную молодой графини, уверявшую, что случилась беда, так как окно госпожи отворено настежь. Я с ужасом вспомнил о тяжелом теле, упавшем перед моим окном. Мы принялись громко стучать. Никакого ответа. Наконец лакей принес лом, и мы взломали дверь… Нет, у меня не хватает духу описать зрелище, которое нам предстало! Молодая графиня лежала мертвая на своей постели; ее лицо было растерзано, а открытая грудь залита кровью. Граф исчез, и с тех пор никто больше его не видел.
Доктор осмотрел ужасную рану молодой женщины.
— Эта рана нанесена не лезвием! — вскричал он. — Это укус!..
Профессор закрыл тетрадь и задумчиво стал смотреть в огонь.
— И это все? — спросила Аделаида.
— Все! — отвечал мрачно профессор.
— Почему же вы назвали эту повесть Локис? — продолжала она. — Ни одно из действующих лиц не носит этого имени.
— Это не имя человека, — сказал профессор. — А ну-ка, Теодор, вам понятно, что значит локис?
— Совершенно непонятно.
— Если бы вы постигли законы перехода санскрита в литовский язык, вы бы признали в слове локис санскритское arkcha или rikscha. В Литве локисом называется зверь, которого греки именовали arktos, римляне — ursus, а немцы Bar. Теперь вы поймете и мой эпиграф:
Miszka su Lokiu
Abu du tokiu.
Известно, что в Романе о Лисе медведь называется Damp Brun. Славяне зовут его Михаилом, по-литовски Мишка, и это прозвище почти вытеснило родовое его имя локис. Подобным же образом французы забыли свое неолатинское слово goupily или gorpil, заменив его именем renard.[120] Я мог бы привести вам много других примеров…
Но тут Аделаида заметила, что уже поздно, и мы разошлись.
Перевод М. КузминаКЛОД ВИНЬОН
Клод Виньон — имя одного из персонажей бальзаковской «Человеческой комедии» (литератора по профессии), ставшее псевдонимом Ноэми Рувье (1832–1888), жены видного политического деятеля Третьей республики Мориса Рувье; она была известна как скульптор, художественный критик и беллетрист.
Ее фантастические новеллы принадлежат традиции моралистической фантастики (сверхъестественные события служат расплатой за прегрешения и преступления героя), но, в отличие от Бальзака, писательница в духе натурализма подчеркивает полубессознательный характер преступления: решающий шаг совершается преступником как бы в помрачении сознания, помимо его хладнокровных расчетов.
Десять тысяч франков от дьявола
Напечатано в сборнике: Vignon Claude. Minuit! Récits de la veillée. Paris, 1856. Финальная сцена повести, где убийца оказывается в обществе убитых им людей под капающей на них водой, навеяна, очевидно, впечатлениями от трупов в морге, посещения которого во второй половине XIX века практиковались как модное, щекочущее нервы приключение.
Перевод, выполненный по вышеуказанному изданию, печатается впервые.
IЧитатель, ты слишком хорошо знаешь своего Бальзака, а следовательно, и пансион Воке, чтобы у нас могло возникнуть желание нарисовать бледную копию этого заведения. Однако заглянуть сюда нам придется, ибо именно здесь начинается наша история. Что ж, тем хуже! Герой наш проживает в меблированных комнатах, а меблированные комнаты — это всегда подобие пансиона Воке!{396} Итак, перенеситесь мысленно на одно мгновение в вонючую клоаку улицы Нев-Сент-Женевьев. В очередной раз представьте себе сырую столовую, стены которой навеки пропитались отвратительным запахом жареного лука и тушеного чернослива; дряхлую мебель, щербатую посуду, грязные салфетки; а затем лестницу со сбитыми ступенями, холодные, бедно обставленные комнаты. Главное же, вспомните обитателей пансиона! Одиноких стариков, что дотягивают здесь остаток жизни, полной лишений, или же пытаются скрыть внезапно подступившую нищету; людей, отвергнутых обществом, что прозябают, подобно моллюскам, ибо им не удалось умереть и никто их не убил; юношей из провинции, которых скупость или бедность родных принудила решать извечную проблему: жить и учиться в Париже на тысячу двести франков в год.
Вообразили? А теперь спуститесь уровнем ниже. Пусть дом станет еще более мерзким, а нищета — еще более отталкивающей. Замените мамашу Воке грязным стариком, который сожительствует с кухаркой. Само заведение расположите на улице Копо в глубине двора, Пуаре сделайте еще более забитым, а Мишоно — более дряхлой и злобной, Растиньяка же — совсем обездоленным. Тогда вы получите представление о меблированных комнатах для особ обоего пола и прочих, чьим содержателем в 1840 году являлся господин Бюно.
За полный пансион нужно выложить шестьсот франков. Выводы делайте сами!
Стол уже накрыт, и за ним расположились в различных позах, указывающих на особенности характера, привычки или увечья, хорошо знакомые нам персонажи.
Однако среди них выделяется новое лицо — не столь увядшее, как у прочих, но печальное и равнодушное.
Можно догадаться, что это существо сродни своим товарищам по судьбе. Наверняка у него то же самое прошлое. Без сомнения — то же самое будущее.
Это вновь Пуаре, но помоложе годами — Пуаре в момент, когда свершается превращение человека в заводной механизм.
Господину Нежо всего лишь пятьдесят. Он маленького роста, пожалуй, склонен к полноте и сильно облысел. Оставшиеся волосы еще не поседели, но уже приобрели неопределенный цвет — нечто среднее между белым, серым и каштановым. У него квадратный подбородок, толстые чувственные губы, крупный изогнутый нос, маленькие тусклые глаза. Его выпуклый, испещренный глубокими морщинами лоб принадлежит к числу тех жалких лбов, что выражают упрямство, а не волю, усталость, а не работу мысли — выродившийся лоб, как у быка, который долго влачил ярмо; как у существ, которые читают в преддверии своего будущего ту же надпись, что грешники Данте на пороге ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий!»
В момент, когда мы видим его среди обитателей меблированных комнат, супницу уже унесли со стола, и господин Бюно пускает по кругу тарелку с только что разрезанным на жилистые куски неизбежным вареным мясом.
Постояльцы, утолив первый голод, начинают переговариваться между собой, вежливо осведомляясь о новостях и о здоровье — проявляя интерес к катару госпожи такой-то и к прогулке сидящего рядом господина.
— Обезьян в Ботаническом саду сегодня выпускали?
— Нет, для них слишком холодно. Говорят, маленькая самочка уистити сдохла. Зато привезли нового шимпанзе.
— Бедное животное! А вы, господин Нежо, ходили смотреть на шимпанзе?
— Вы же знаете, у меня совсем нет времени, господин Бюно. Меня ждет работа! Я ведь не живу на всем готовеньком, подобно этим господам.
— Верно. Ах, как нужны деньги! Вечная проблема. Кстати, пока вас не было, принесли письмо… адресовано вам! Такое, знаете ли, занятное письмо! На нем тридцать шесть почтовых штемпелей, на конверте полно адресов, поскольку оно гоняется за вами уже два месяца! Из Америки. Но не волнуйтесь так, я не стал его брать! Три франка за доставку, спасибо!
— Вы не стали брать письмо из Америки! — вскричал один из студентов, сидевших в конце стола, в то время как Нежо всего лишь бросил на Бюно взгляд, в котором удивление боролось с равнодушием. — Из страны, где всегда может найтись какой-нибудь дядюшка! Ну, если бы вы со мной так обошлись, папаша Бюно, то, признаюсь вам не без огорчения, — добавил юноша с комичной серьезностью, — я бы немедленно порвал все отношения с вашей лачугой!
