Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
— Так вы в самом деле любите мою племянницу? — спросил коммодор.
— Да, потому что чувство мое безответно; итак, даете вы мне разрешение действовать?
— Вы ужасный человек, граф Альтавила; хорошо, согласен! Попытайтесь спасти Алисию вашим способом, я не вижу в этом ничего плохого, скажу больше, я нахожу, что это просто замечательно.
Граф встал, откланялся, сел в свой экипаж и приказал кучеру ехать в гостиницу «Рим».
++
Водрузив локти на стол, Поль обхватил голову руками и погрузился в печальные размышления: заметив две или три красные капельки на носовом платке Алисии, он, все еще во власти навязчивой идеи, упрекал себя за свою губительную любовь; он ругал себя за то, что согласился принять преданность этой чудесной девушки, решившейся умереть ради него, и спрашивал, какой величайшей жертвой он мог бы оплатить ее беспримерную самоотверженность.
Падди, грум-жокей, прервал его размышления, протянув ему карточку графа Альтавилы.
— Граф Альтавила! Чего ему от меня нужно? — изумленно воскликнул Поль. — Пригласите его.
Когда неаполитанец появился на пороге, выражение удивления на лице д’Аспремона уже сменилось маской ледяного безразличия, служащей светским людям для сокрытия их истинных чувств.
С холодной вежливостью он указал графу на кресло, сел сам и, не говоря ни слова, стал ждать, устремив взгляд на посетителя.
— Сударь, — начал граф, играя брелоками своих часов, — то, что я имею вам сказать, так необычно, невероятно и непривычно, что вы имеете право вышвырнуть меня в окно. Но избавьте себя от этих грубых действий, ибо, как человек воспитанный, я готов дать вам удовлетворение.
— Я слушаю вас, сударь, и, если ваши речи покажутся мне неуместными, возможно, я воспользуюсь вашим предложением, — ответил Поль; ни один мускул на его лице не дрогнул.
— Вы етаторе!
При этом слове лицо д’Аспремона покрылось зеленоватой бледностью, под глазами пролегли красные круги, брови нахмурились, на лбу пролегла морщина, а зрачки засверкали фосфорическими огнями; он приподнялся, продолжая сжимать сведенными пальцами ручки кресла из древесины акации. Вид д’Аспремона был столь грозен, что, хотя Альтавилу никак нельзя было назвать трусом, он схватил маленькую разветвленную коралловую веточку, висящую среди прочих амулетов на его часовой цепочке, и инстинктивно направил ее острия на своего собеседника.
Величайшим усилием воли д’Аспремон взял себя в руки и произнес:
— Вы правы, сударь, подобное оскорбление действительно влечет за собой расплату, но я терпелив и стану ждать, когда мы сумеем свести наши счеты.
— Как вы догадываетесь, — продолжал граф, — у меня были веские причины нанести вам оскорбление, которое джентльмен может смыть только кровью. Я люблю мисс Алисию Вард.
— А что мне за дело до этого?
— Действительно, вам до этого нет никакого дела, ибо вас любят; но я, дон Фелипе Альтавила, запрещаю вам видеться с мисс Алисией Вард.
— Я не собираюсь исполнять ваши приказы.
— Я это знаю, — ответил неаполитанский граф, — и не надеялся, что вы послушаетесь меня.
— Так почему же тогда вы так поступили? — спросил Поль.
— Я убежден, что fascino, которым вы, к несчастью, обладаете, роковым образом влияет на мисс Алисию Вард. Эта нелепая идея, предрассудок в духе средневековья, наверняка покажется вам смешной; не стану спорить с вами об этом. Ваш взор устремляется на мисс Вард и против вашей воли посылает ей губительные флюиды, постепенно убивающие ее. У меня нет иного способа помешать этому смертоносному воздействию, кроме как затеять с вами ссору из-за какого-нибудь пустяка. В шестнадцатом веке я бы приказал одному из моих крестьян, живущих в горах, убить вас; но сегодня нравы изменились. Я долго думал над этим вопросом; я хотел просить вас вернуться во Францию, но такая просьба показалась бы слишком наивной; вы бы просто посмеялись над соперником, заклинающим вас уехать, потому что вы, по его мнению, — етаторе, и, таким образом, оставить его подле вашей невесты.
Пока граф Альтавила говорил, Поль д’Аспремон чувствовал, как тайный ужас охватывает все его существо; так, значит, он, христианин, находится во власти адских сил и ангел зла взирает на мир его глазами! Он сеет горе, его любовь несет смерть! На мгновение разум его помутился, мысли закружились в дикой пляске, и, словно огромная птица в клетке, в его черепной коробке забилось безумие.
— Граф, скажите честно, вы верите в то, что говорите? — спросил д’Аспремон после тягостного молчания; неаполитанец терпеливо ждал, пока соперник выйдет из состояния задумчивости.
— Клянусь честью, верю.
— О! Так, значит, это правда! — вполголоса воскликнул Поль. — Значит, я убийца, демон, вампир! Я убиваю небесное создание, повергаю в отчаяние почтенного старца!
Он уже готов был пообещать графу не видеть Алисию, но страх перед людскими пересудами и пробудившаяся в его сердце ревность удержали слова, уже готовые сорваться с его губ.
— Граф, не стану скрывать: я немедленно отправляюсь к мисс Вард.
— Я не стану хватать вас за шиворот, чтобы помешать вам: вы только что снизошли ко мне и не выпроводили отсюда так, как я того заслуживаю, — примите мою признательность; но я буду рад увидеть вас завтра в шесть утра среди развалин Помпеи, например, возле бань; там нам будет очень удобно. Какое оружие вы предпочитаете? Вы оскорбленная сторона, и выбор за вами: шпага, сабля или пистолет?
— Мы будем биться на кинжалах, с завязанными глазами, разделенные носовым платком, который каждый из нас будет держать за кончик. Нужно уравнять наши шансы, сударь: я етаторе, мне ничего не стоит убить вас одним лишь взглядом!
Поль д’Аспремон пронзительно расхохотался, распахнул дверь и ринулся прочь.
XIIАлисия устроилась в комнате нижнего этажа дома, где стены были расписаны пейзажными фресками, заменявшими в Италии бумажные обои. Пол был устлан циновками из манильской соломы. На столе, покрытом куском турецкого ковра, лежали томики стихов Кольриджа, Шелли, Теннисона и Лонгфелло; зеркало в старинной раме и несколько плетеных тростниковых стульев дополняли обстановку; висевшие на окнах шторы из китайского камыша, украшенные изображениями пагод, скал, ив, журавлей и драконов, были наполовину приподняты, впуская мягкий свет; веточка апельсинового дерева, вся усыпанная цветами и плодами, изогнувшись, бесцеремонно просунулась в комнату и, вытянувшись, словно гирлянда, над головой Алисии, стряхивала на нее свой ароматный снег.
Девушка, по-прежнему ощущавшая легкое недомогание, лежала на узком канапе возле окна; несколько продолговатых подушек позволяли ей находиться в полулежачем состоянии; венецианское покрывало целомудренно обнимало ее ноги; в такой позе она могла принять Поля, не нарушая приличий, предписанных английской чопорностью.
Раскрытая книга выскользнула на пол из руки Алисии, но она этого не заметила; глаза ее, обрамленные длинными ресницами, рассеянно блуждали и, казалось, устремлялись в невидимую даль; слабость, неизменно следующая за приступами лихорадки, доставляла ей почти сладострастное наслаждение, и она предавалась ему, жуя цветы апельсинового деревца: она собирала их в кучку у себя на покрывале и упивалась их горьким ароматом. Разве Скьявоне не изобразил нам Венеру, жующую розы?{309} Какое изысканное подражание картине старого венецианца мог бы создать современный художник, нарисовав Алисию, жующую цветы апельсинового дерева!
Мисс Вард думала о д’Аспремоне и спрашивала себя, действительно ли она достаточно жила, чтобы упорствовать в стремлении стать его женой. Не то чтобы она уверовала в действие етатуры, но ее невольно охватывали мрачные предчувствия: в эту ночь она видела сон, впечатление от которого при пробуждении не рассеялось.
Во сне она спала, но, разбуженная, устремила взгляд на дверь своей спальни, чувствуя, что сейчас кто-то появится. Через несколько минут напряженного ожидания она увидела, как в обрамленном наличником черном провале дверного проема возникла хрупкая белая фигура, почти прозрачная; сквозь нее, как в легком тумане, можно было разглядеть стоявшие в отдалении предметы; однако по мере приближения к кровати фигура становилась все более плотной.
Тень была одета в муслиновое платье со складками, волочащимися по земле; длинные черные локоны, некогда крутые, а теперь почти распрямившиеся, словно потоки слез струились по обеим сторонам ее бледного лица с двумя маленькими розовыми пятнышками на скулах; кожа на шее и груди была так бела, что сливалась с платьем, и нельзя было сказать, где кончается плоть и начинается ткань; едва различимая венецианская цепочка золотой петлей охватывала тонкую шею; бесплотная, испещренная голубыми венами рука держала цветок — чайную розу, — чьи лепестки облетали и, словно слезы, падали на землю.
