Сергей Глезеров - Северные окраины Петербурга. Лесной, Гражданка, Ручьи, Удельная…
Второй поток, беспрерывно двигавшийся через Гражданку, – беженцы. Так продолжалось почти до самой зимы 1941 года. По словам старожилов, беженцы «шли пешком, ехали на двуколках, ночевали во дворах». Много людей уходило тогда с Карельского перешейка – это были советские переселенцы, после советско-финской войны расселенные на «новых землях». Они гнали скот и тащили свое незамысловатое имущество на чем придется, вплоть до детских колясок.
По берегам Муринского ручья и Охты начал создаваться рубеж обороны. Земляные работы выполняли ленинградские женщины, вооруженные лопатами и прочим нехитрым инструментом. В короткий срок по берегам ручья возвели противотанковые валы. Их склоны делались острыми, чтобы танки не могли пройти, а на местах необходимых пока проходов ставились надолбы. До сих пор их цепочку можно увидеть там, где Муринский ручей пересекает современную улицу Руставели, в лощине на левом берегу ручья сохранились надолбы, установленные летом 1941 года.
…В августе 1941 года в Гражданке началось принудительное выселение немецкого населения. По воспоминаниям старожила Гражданки Валентина Венидиктова, «когда началась война, мне было восемь лет. В Гражданке стоял стон: в 24 часа выселяли немцев-колонистов».
Действительно, сразу же после начала Великой Отечественной войны «советские немцы» оказались между двух огней. Власть рассматривала их как пресловутую «пятую колонну» и делала все, чтобы ликвидировать остатки национальных автономий и выселить немцев подальше от фронта – в Сибирь, Казахстан, на Урал. А на оккупированных территориях немецкие власти также с достаточным недоверием относились к своим соотечественникам, нередко обвиняя многих из них… в большевизме.
25 августа 1941 года Военный Совет Ленинградского фронта принял постановление «Об обязательной эвакуации немецкого и финского населения из пригородных районов Ленинградской области» за № 196/сс. Принудительную эвакуацию предписывалось произвести в срок с 27 августа по 7 сентября. Местами назначения эвакуируемого населения значились Коми АССР и город Котлас Архангельской области.
По данным историка В.И. Мусаева, осуществление эвакуации возлагалось на областное управление НКВД. На местах проведением эвакуационных мероприятий руководили «тройки» в составе представителей исполкома районного совета, райкома ВКП(б) и уполномоченного райотдела НКВД. Эвакуируемым разрешалось взять с собой продукты питания весом до 200 кг на семью, одежду, белье, предметы первой необходимости и мелкий сельскохозяйственный инвентарь. В случае сопротивления эвакуации или отказа от выезда предписывалось выявлять и арестовывать зачинщиков.
30 августа 1941 года вышел секретный приказ НКВД СССР за № 001175 «О мерах по проведению операции по переселению немцев и финнов из пригорода Ленинграда в Казахскую ССР» за подписью наркома внутренних дел и генерального комиссара государственной безопасности Л.П. Берия, изданный «во исполнение постановления Государственного Комитета обороны СССР о переселении из пригородов Ленинграда в Казахскую ССР немцев и финнов». Согласно приказу, операцию надлежало провести в срок с 31 августа по 7 сентября. Из Ленинградской области следовало вывезти 96 тысяч человек по железной дороге, в том числе водным путем от Ленинграда до Череповца 36 тысяч человек.
Расселить их предполагалось в четырех областях Казахской ССР – Карагандинской, Кзыл-Ординской, Южно-Казахстанской и Джамбульской. Проведение «операции» возлагалось на заместителя наркома внутренних дел В.И. Меркулова и начальника Управления НКВД по Ленинградской области П.Н. Кубаткина.
Однако осуществить приказ НКВД СССР удалось тогда только частично, так как немцы очень быстро окружили Ленинград и 8 сентября замкнули кольцо блокады. Во исполнение приказа успели вывезти только 28 тысяч этнических финнов и немцев, большую часть из них поселили в Вологодской области.
Оставшиеся в блокадном кольце «советские немцы» оказались в подвешенном состоянии: их окончательная принудительная депортация являлась лишь вопросом времени. Впрочем, как отмечает историк Вадим Мусаев, «советские немцы» едва ли заслуживали такого отношения: хотя, возможно, среди них и были люди, относившиеся к советской власти неприязненно, но известно и другое: по уголовным делам за шпионаж, диверсии, вредительство и т. п. финны и немцы привлекались гораздо реже, чем русские или украинцы.
Второй акт трагедии депортации, коснувшейся тех, кого не выселили в конце лета 1941-го, разыгрался весной 1942 года. 20 марта 1942 года было принято повторное постановление Военного Совета Ленинградского фронта за № 00714/а о высылке оставшихся внутри блокадного кольца финнов и немцев. За неделю до этого постановления, 12 марта, нарком внутренних дел Л.П. Берия утвердил план, согласно которому около 50 тысяч человек из числа эвакуированных из прифронтовых местностей по специальному плану должны были быть направлены на рыбные промыслы Сибири – в Красноярский край, Омскую и Иркутскую области. Именно туда и решили отправить ленинградских немцев и финнов.
Исполком Леноблсовета и областное управление НКВД должны были начать проведение «операции» 26–27 марта 1942 года, однако фактически выселение началось еще за несколько дней до постановления Военного Совета Ленинградского фронта. Выселяли в принудительном порядке, в 24 часа, хотя происходило это везде по-разному. Большую часть имущества приходилось оставлять на месте, скот отбирался под расписки. Всего из Ленинграда и Ленинградской области в марте – апреле 1942 по «специальному плану» вывезли 38 112 человек – немцев, финнов, а также просто «политически сомнительных граждан».
Муринец Александр Алексеевич Иванов стал свидетелем выселения немцев, живших в колонии на въезде в Мурино. Эшелон с товарными вагонами для депортируемых немцев и финнов-ингерманландцев подали на станцию «Девяткино». «Срок сбора был установлен в 24 часа, – вспоминает Александр Иванов. – Эшелон, вероятно, шел до станции «Пискаревка», а оттуда на станцию «Ладожское озеро». В память об этом печальном событии я подобрал брошенные при посадке самодельные саночки, на которых потом стал возить воду…»
«Можно утверждать, что эвакуация из блокированного города спасала людям жизнь, – отмечает историк Вадим Мусаев. – Однако о населении, эвакуированном обычным способом, в дороге и в местах прибытия заботились: снабжали продовольствием, одеждой. Спецэвакуация же фактически ничем не отличалась от высылок периода коллективизации: те же „телячьи вагоны“, те же ужасающие условия в местах поселения».
Как вспоминает колонистка Гражданки Валентина Бауэр, на сборы давалось 24 часа, взять с собой вещей разрешалось не больше чем по 16 кг. По ее словам, «нерусское население Гражданки» стали вывозить 17 марта 1942 года.
«За сутки (по мешку – за плечами) оставили дом со всем нажитым добром и вынуждены уехать в Сибирь, – вспоминает Валентина Бауэр. – Надо было добираться до Финляндского вокзала. Папа остановил грузовую машину (там везли покойников, закрытых брезентом), дал пачку папирос, и нас довезли, а там на пригородном поезде – до Ладожского озера. Через Ладогу перевозили на грузовых машинах. Немцы дорогу обстреливали. Наша машина проскочила, а следующая ушла по лед. Мне, маме и отцу дали эвакуационные удостоверения. Привезли в Жихарево. Там поместили в товарные вагоны, на остановках кормили кашей и хлебом.
Попала я в город Красноярск, вербовщики записали на работу на лесозавод в Енисейске. Тут были и финны, и поляки, и очень много калмыков. Жили мы в общежитии. Клопов полно, спать невозможно. Отобрали у нас паспорта, и до 1955 года были мы под комендатурой. Ходили туда каждый месяц на отметку. И только в 1955 году нам дали паспорта. На следующий год поехали в Ленинград хлопотать за свою квартиру. Ежедневно ходила по инстанциям, но круг был замкнут. Позже по разрешению моя семья переселилась на Украину в город Славянск Донецкой области…»
* * *Оставшиеся на Гражданке жители в полной мере разделили все страшные тяготы ленинградской блокады – бомбежки, обстрелы, страшную первую блокадную голодную зиму. Нине Евгеньевне Медынской было семь лет, когда началась война. Семья жила в доме № 15 по Старцевой улице. «В квартире было очень холодно, – вспоминает Нина Евгеньевна о первой блокадной зиме. – Мы жили в двухэтажном деревянном доме на втором этаже в отдельной двухкомнатной квартире. Голландскую печь в большой комнате топить было нечем. Мама где-то раздобыла „буржуйку“, приносила небольшую охапку коротеньких дровишек, и мы обогревались возле нее. По карточкам давно уже ничего не давали, кроме маленького кусочка черного, как уголь, хлеба. Под Новый год (1942-й) мама слегла. Она умерла от истощения 31 декабря. А за неделю до этого нам пришла открытка с военного завода, в которой сообщалось, что мой отец умер от голода прямо в цеху завода. Так я осталась сиротой…»
