Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю
Зато остался чертеж, и странная уверенность, что, если все перевернуть строго вверх ногами, положение выйдет прочно.
Таким вышел переворот ноября: дно года взошло на вершину, голова опустилась вниз — москвосфера остыла. Ноябрьская «темень года» разлилась по пространству времени — такое действие могло быть только разовым; лишенная живой начинки, большевицкая конструкция календаря протянула не долее одной человеческой жизни.
*Второй революционный ноябрьский рассказ — об архитекторе Александре Душкине, строившем московское метро. То есть — работавшем в темноте, уже не ноябрьской, но подземной. В его истории есть интересные повороты. Преодоление вакуума: таков ее главный мотив.
Большой звезды сияние лучей
Чертеж
Московский архитектор Алексей Николаевич Душкин имел стального оттенка бас, стрижку бокс и стопудовые кулачищи, а также брови, имеющие форму ионических капителей; ездил он исключительно на грузовике марки «студебеккер», в кузове, накрепко прикрученный к днищу, ибо мог, покачнувшись, опрокинуть грузовик: росту в нем было семь метров десять сантиметров. Если по приезде с утра на стройку обнаруживалась мельчайшая нестыковка в рисунке мраморных плит, гигант брал в руки лом и разбивал стенку вдребезги. В соответствии с фамилией, он был в общем и целом добр, но время от времени одевался облаком стеклянных гвоздей остриями наружу и в общении делался совершенно невозможен. Построил станции метро «Маяковская», «Кропоткинская» («Дворец Советов» –согласно легенде, будучи уже арестован, он был привезен на открытие этой станции в наручниках и здесь же показательным образом освобожден), «Площадь Революции» и многое что еще, но и этого достаточно.
Он был натуральной звездой.
Подземной. Там, где прежде полетов космонавтов открылся другой космос, — революционное, «ноябрьское», темнейшее пространство метро.
Внимательный посетитель, пройдясь по «Маяковской», способен угадать гиганта, бушевавшего под землей — размахивая ручищами, стальной монстр, точно циркулем, вычерчивал арки, а головой прободал потолок (затем в круглых яминах еще один четверорукий великан, Дейнека, рисовал несуществующее небо).
Если 7-е ноября есть чей-то праздник — то в первую очередь их, красных троллей, лично противостоявших тьме и подземелью.
Кстати, принадлежность металлических обводов на станции «Маяковская» не архитектурной статике, но именно скорости и размаху подтвердили московские мальчишки: их любимым развлечением было запускать пятак от одного основания арки к другому, через потолок. Специально для этого Душкин устроил в каждой арке удобную для запускания пятака дорожку. Пятак мчался, как мотоциклет по вертикальной стене.
Историю о Чертеже Звезды рассказал мне Валентин Скачков, еще один замечательный архитектор; мне повезло работать в его команде сразу после института. Он еще мальчишкой работал в конце пятидесятых годов в мастерской Душкина. Великан тогда трудился над проектом одной из московских высоток, а именно здания МПС, что на Садовом кольце, над станцией метро «Красные Ворота». (Одновременно он проектировал магазин «Детский мир», причем в каком-то небольшом чине, ибо незадолго до того влепил своим словом-ломом Никите Хрущеву что-то насчет его, Хрущева, способностей в архитектуре.) И вот юный Скачков, копаясь где-то на чердаке в монументальном душкинском черчении, как-то раз обнаружил в папке величиной с пододеяльник некий волшебный лист.
На нем было изображено абстрактное пятиконечие, усеянное блестками и расчирканное золотыми штрихами. Это был чертеж звезды на шпиле высотки.
Фокус, или пересечение всех Путей Сообщения Страны, что, по сути, есть предмет в высшей степени отвлеченный. На листе была изображена эфемерида.
Подпись гласила – «Большой Звезды Сияние Лучей. Чертеж».
Это было свидетельство стиля.
Космос есть космос: чертеж обнаружил присутствие вакуума — только человек, ощущающий давление вакуума, способен так называть чертежи. Душкина, как человека-звезду, обнимал проникнутый стеклянными гвоздями (сталинской эпохи) эфир. Он охватывал и цепенил художника и рисуемое им золотое чудище на шпиле. Вакуум, концентрат пустоты, сверхохлажденный эфир, который один только оттеняет пятипалые и двуногие звезды. За гипсовой коркой люди-звезды ноября были, наверное, одиноки (как всякие революционеры, жесткие проектировщики истории). Это было неизбежное следствие столкновения внешней и внутренней сверхзадачи.
Внутренняя, личная задача, несомненно, была — была мечта о свободе — иначе черчение лучей было бредом, излишеством.
Станция «Кропоткинская» («Дворец Советов», 1938) представляется лучшим пространством для дыхания замкнутого под землей гиперборея — во всей Москве нет второй такой просторной станции. Иррациональные пятиугольники, покрывающие потолок, в равной степени принадлежат плоскости, восходящей вверх, и отрываются, отслаиваются от нее. Это двоение одновременно драматично и спокойно.
Наша история двоится: революция задает ритм пустот и плотностей времени; как двигаться сквозь этот пунктир человеку (оформителю вакуума?).
Фотографии революции свидетельствуют: в феврале выпавшие из гнезд и окон, жадные до впечатлений и свободы люди плохо справлялись с винтовками. Лица их были мягки, они морщились от прикосновения к металлу. Поражение февраля можно прочитать как неудачу в освоении непривычной пустоты, неудачу контакта — живого с неживым. В ноябре победил монолитный (большевицкий) металл. Пустота, или новая, не успевшая обрести каркас, свобода — исчезла. Инструментом объединения разнолицей и рваной толпы сделались в октябре штыки. Удивительно на революционных фото это зрелище штыков: они штриховали толпу, словно художник сидел под небесами и чиркал карандашом.
Новое многотело, зашитое штыками, запело и зашагало, и в конце концов обрело единство: к окончанию революционной метаморфозы один сморщенный у винтовки человек исчез, растворился в монолите масс.
Пустота и разрывы свободы исчезли, казалось бы, навсегда.
Те, что штопали штыками, были весьма последовательны, и тому примером любопытный факт: в первое революционное десятилетие был запрещен футбол и вообще всякое соревнование, где могли состязаться разделенные бело-зеленым эфиром индивидуумы, — нет, разрешены были только пирамиды, сжимающие паюсную глазастую икру до необходимой плотности. Затем свое веское слово сказал кинематограф, соединивший человека и маузер в одно геометрическое целое. Тридцатые добавили экзотики.
По Красной площади поползли танки, состоящие из цветов (эти-то чем провинились?) и шагающих бритоголовых шестеренок.
Чем-то это напоминает античный анекдот Эмпедокла, трактующий историю, как перемещение мира между сферами Эроса и Хаоса. Интереснее всего там выходили картины промежуточные, когда развалившийся по частям белый свет собирался заново — абсолютно невпопад — своими путешествующими поодиночке отдельностями: глаза встречались с кораблями и деревьями, дома прорастали руками и ногами, и весь мир без пробелов и пустот заполнялся монстрами.
И вот у Эль-Лисицкого мальчик с девочкой сошлись четырьмя глазами в три, а на Мясницкой улице под потолками из наклонного стекла компания строгих юношей смонтировала на фото будущее чудище из обломков своих облитых солнцем бицепсов.
Как легко штампуемые человекозатворы прилегали к пулемету, как празднично и невесомо со звездой вместо лица разрезал бумажный воздух революционный клоун-проун!
В этом объединительном проекте, безусловно, присутствовал пафос — многоглазый вольвокс представлялся утопически, великолепно сложным; внешняя сверхзадача завораживала. Необходимо было совместить слабого телом и духом человека с индустриальным геометрическим фоном. Осуществить это было тем легче, что человек и даже вещь уже изошли в революцию тонкой живой материей (скажем, в лучизме, который вскрыл живопись, точно консервную банку).
Идеальный человек ноября был пластичен, подвержен лепке, закатыванию в общественный монолит.
Другой человек (семь метров десять сантиметров) его, монолит, и взорвал. Размолотил, как ломом. Личным действием, художеством двуногой звезды.
Может быть, не только той, на шпиле, но своей собственной звезды лучи чертил великан Душкин, осваивая нечеловеческую, бездыханную «высоту» (глубину метро)?
Темноту метропроекта населяли сияющие частицы, блики прежних и будущих людейзвезд.
И теперь я смотрю и вижу — старатели подземной геометрии (в наручниках на станции метро) были парадоксально свободны. В этом как раз и было главное проявление их стиля. Противостояние четверорукой личности и ее обнявшего вакуума неизбежно подвигало к взрывообразному явлению стиля. Не внешнее эмпедоклово слияние железа и тела определило физиономию московского подземелья-поднебесья, но напротив — внутреннее ему сопротивление.
