Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
— Что же с тобой? Что случилось? Почему, почему ты несчастлив?.. Скорее ответь мне, или… любимый, да на тебе же лица нет!.. Как мне помочь тебе?!..
И она вновь шагнула к нему, но Келебримбер сделал неимоверное усилие и вырвался. Он не удержался на ногах, повалился на пол, тут же, впрочем, и вскочил — тут же стал вглядываться в золотое полотно. Теперь оно ожило — теперь там действительно все двигалось, и от этого беспрерывного, судорожного какого-то движенья кружилась голова. Все мельчайшие грани изображения теперь вытягивались к нему навстречу, и, одновременно, растекались в стороны; временами проступали, но тут же и поглощались вглубь какие-то темные пятна. От полотна веяло жаром. А вот и Марэли: она остановилась у самой грани полотна, смотрела на Келебримбера с ужасом, что-то кричала ему, но вылетал такой режущий шипящий звук, будто бы уже разорванные мельчайшие крапинки металла проносились, скреблись отчаянно.
— Нет, нет — не надо! — застонал эльфийский государь, видя, что супруга его пытается вырваться из полотна вслед за ним, в кузницу.
Вот она надавила из глубин рельефа руками, и тут же взвились густые, ядовито-желтые облачка, стали оседать к полу. Воздух еще накалился — по лицу Келебримбера стекали капли пота; сначала он еще стоял на месте, с ужасом глядел, но потом вынужден был отступать от нестерпимого жара, и прикрывать ладонями слепнущие глаза. А Марэли, продолжая что-то кричать, надавливала руками все сильнее, и вот поверхность выгнулась, засияла ослепительным светом раскаленного металла, и тут же стала отекать вниз, к полу — то руки Марэли плавились, а лик ее исказился смертной мукой; она закричала отчаянно, на пределе сил своих закричала, и тогда понял Келебримбер, что — это его она зовет. И тогда он, преодолев и отвращение и недоверие к этому действу, и даже разумение того, что он непременно должен погибнуть, бросился к ней — она же, увидев это, сделала отчаянный рывок, врезалась в поверхность всем телом — полотно выгнулось, вспыхнуло. На государя Келебримбера нахлынул могучий вал жара, отбросил его к дальней стене, и последнее, что он видел, перед тем как потерять сознание, были стремительно надвигающиеся раскаленные клубы…
Минуло совсем немного времени, и он очнулся, обнаружил, что по прежнему находится в кузнеце, а над ним склонился Эрмел — вливал ему в рот какое-то горькое питье; увидев вспыхнувшую в глазах государя неприязнь, готовую в гнев перерасти, проговорил своим спокойным голосом:
— Это мое целебное питье, не такое благоуханное, конечно, как ваши эльфийские снадобья, но посильнее их будет. Сейчас Вы почувствуете приток сил, а тело скоро заживит ожоги. Вам, право, повезло, государь. Ведь воздух весь переполнился раскаленными каплями, каждая могла прожечь насквозь, но вас минуло…
— Ты должен уйти. Ты… — начал было Келебримбер, но был еще слишком слаб, закашлялся.
— …Вам не в чем меня винить. — заверял его Эрмел. — Я хотел сделать как лучше, Вы могли бы хоть немного поговорить со своей супругой, но почему то стали вырываться, что закончилось весьма плачевно, хотя, повторю — могло быть и хуже.
Взгляд Келебримбера метнулся к стене, на котором раньше висело золотое полотно, и обнаружил, что никакого полотна там больше не было. Там, где раньше были его края, теперь висели острогранные, выгнутые ошметки, которые еще дымились, испускали жар — зато весь пол возле стены, а так же отдельные пятна по всей кузницы, все эти золотые ошметки, ясно говорили о судьбе всего творения, на которое государь отдал много дней страсти; изнурительного, но и вдохновенного труда. Он так был поражен случившимся, что и не замечал мягкого потока, который ткал из слов Эрмел, а, между прочим, слова эти поглощались в его сознание:
— …Она все это время ждет тебя, и помнит, и тоскует. Ни в мгновенье пролетают для нее годы, но тянутся и тянутся, еще дольше чем твое одиночество. Она блуждает в неясных, расплывчатых виденьях, она, как и дочь твоя, страдает. Она жива и теперь, но только доверься мне, и я укажу тебе дорогу, как вновь встретится с нею…
Чувства боролись в сознании государя, и он ничего не мог с собою поделать — понимал, что такие метания простительны юнцу, и что он должен собраться, и принять твердое решение, как это подобало бы такому государю, как он — но нет, нет — ничего он не мог поделать с этой страстью, с этой жаждой вновь увидеть самое близкое создание.
И вот он бросился к двери, намериваясь вопреки преклонению, которое смог внушить всем Эрмел, приказать выгнать его из Эрегиона, и под страхом смерти запретить возвращаться. Он уже распахнул дверь, и стремительно шагнул в залитый солнцем коридор, как Эрмел вновь оказался рядом с ним, и завел речь о том, что ежели он откажется от его помощи, так и не увидит своих близких, и будет еще долгие годы страдать. И почувствовал себя Келебримбер слабым и разбитым; вдруг понял, что действительно сам ничего не сможет сделать, и так ему одиноко да тоскливо стало, что он уже готов был ко всему, лишь бы вернулось былое счастье. И он не стал звать стражу, но пробормотал только: «Хорошо, но только… побыстрее бы уж…» — и, чувствуя себя совсем немощным, пошел как можно быстрее по коридору: он уже слышал доносящийся рокот пира, и поскорее хотел очутится там, увидеть лики близких ему — теперь Эрмел пугал его, и Келебримбер, хоть и клял его, хоть и чувствовал, что этот спокойный и мудрый с виду старец разрушит всю их привычную мирную жизнь — теперь уже не мог отогнать его, но только хотел от него удалится, обдумать все спокойно. Нет — старец не отставал от него. Келебримбер уже почти на бег перешел, однако Эрмелу не стоило никаких трудов держаться рядом с ним — он передвигался совершенно бесшумно, казалось, что совсем не касался пола…
* * *И вот эльфийский государь, вместе со своим изливающим чистый свет спутником ступил в пиршественную залу. Там уже знали об их приближении, и, когда они только переступили через порог, то все в торжественном молчании поднялись, склонили головы, да тут же и грянули приветствия. И, хотя кричали в разнобой, и невозможно было различить отдельных слов — все это переходило в торжественное пение; причем, сами того не замечая, эльфы приветствовали больше Эрмела, нежели своего государя. Да — Эрмел представлялся яркой, живой свечой, а Келебримбер каким-то невзрачным пятном в ее свету. Даже и не сразу заметили, сколь обожжена и изодрана на нем одежда. Когда же заметили, то на вопросы эльфийских князей он отвечал, что произошло некоторое недоразумение в кузнеце, но теперь все хорошо. И, хотя не было еще девяти братьев, которых связывали с появлением Эрмела, так как главный гость уже сиял, то все готовы были начинать пир, и даже просили, чтобы он подал на это условный знак; однако Эрмел отвечал:
— Нет, нет — вы зря так ублажаете меня, я вовсе и не заслужил таких почестей. Вот братья действительно велики. Не смотрите на то, что они люди, смертные. Они настоящие титаны. Да, да — они настоящие титаны, и я ставлю их много выше себя, и все что смею — это предложить им свою помощь. Вы так искренно приветствовали меня; поприветствуйте же их еще с большим воодушевленьем; помните, что они смогут привести вас к счастью…
Слова то были весьма туманными, однако, прозвучав в совершенной тишине, были приняты с восторгом, как какое-то откровение. Теперь все: и эльфы, и Цродграбы только и ждали, когда же появятся эти десятеро (Альфонсо прибавляли к близнецам), а вот Барахира и хоббитов, никоем образом к ним не причисляли. Те разговоры, которые так живо перекатывались до появления Эрмела, теперь совершенно смолкли — и хотя, все чувствовали некое подобие счастья; от прежней детской беззаботности и легкости, и следа не осталась — все в напряжении, с благоговейным восторгом следили за каждым движеньем этого кудесника, ожидали, какое же еще светлое чудо свершит от для их счастья. Однако, Эрмел как уселся на приготовленное ему сияющее белизной кресло, так и остался сидеть без всякого движенья, словно статуя. Однако, и статуя эта была такой прекрасной, что все пребывавшие там с восторгом ею любовались. Изредка переговаривались, но не иначе, как шепотом, да выражая только свой восторг да счастье. Конечно, некоторые чуткие эльфы заметили, что с некоторых пор перестали петь птицы; однако они приняли это как должное. Из зеленого полумрака под колоннами не выносили больше блюд, все вдруг совершенно затихло. Теперь уже никто и не перешептывался, зато все чувствовали благоговейный трепет, все до одного созерцали статую Эрмела. Это оцепененье продолжалось довольно долго (не менее получаса) — и, когда в том коридоре, из которого раньше появились Эрмел с Келебримбером, зазвучали многочисленные стремительные шаги, то многие вздрогнули, и напряглись еще больше. Почему-то многим подумалось, что — это некие враги приближаются, и грозят их Эрмелу.
