Кирилл Берендеев - Осада (СИ)
– Леониду.
– Да, Леониду, тоже претило. Но ты все равно решил пригласить. Уцепился за соломинку.
– Ладно, хватит об этом.
– Я ведь тоже уцепился. Это моя первая треба здесь. Но ты позвал и ее, – неожиданно даже для себя продолжил Микешин. – Как будто знал.
– Хватит, я сказал, – однако, сам продолжил. – Да, как будто знал. Или нет… вообще, мне она нужна была для другого. Я, когда ее увидел… не знаю, что на меня нашло. Она и священник… странное, кощунственное сочетание… я почему-то решил, что так и должно быть. И потом….
– Ты захотел ее. Да, она красивая, так и должно…
– Она доступная. Особенно сейчас.
– Она всегда доступна. Просто болезнь, – Борис резко поднял голову, Кондрат легонько постучал по лбу, – вот здесь. Неутолимое желание.
– И ты с этим пытаешься бороться.
– Я пытаюсь вымолить для нее место там… ладно, ты прав, не стоит об этом продолжать. Это сложно, я сам не могу себе объяснить.
Некоторое время они молчали, наконец, Борис не выдержал.
– Просто я верю в другого бога. Вернее… в другую его сущность. Не знаю, как лучше тебе объяснить. Я не религиозный человек.
– Я это понял сразу.
– Никогда не ходил в церковь, равно как и родители. Нет, отец жертвовал, пока богат был… а потом деньги кончились, увлечение прошло.
– Нехорошо так, об отце…
– Знаю. Но это давняя история. Я о боге. Я не верю в его антропоморфизм. Я полагаю его вселенской сущностью, чем-то вроде смешения энергетического и информационного полей.
– Что-то вроде ноосферы? – Борис удивленно посмотрел на Кондрата. – Я читал Вернадского, – будто бы извиняясь, ответил тот.
– Нет, наоборот. Ноосфера это влияние человека на окружающую среду. А я представляю это обратным, влияние среды на человека. Представь себе некое поле, равномерно распределенное по вселенной с момента Большого взрыва и по нынешние дни. Поскольку внешний размер вселенной, как я полагаю, неизменен и не зависит от внутреннего, я думаю, такое поле может существовать всегда, при этом его плотность в пространственно-временном континууме есть константа. Но случаются флуктуации, в одной из которых находится наша планета. Здесь плотность экспоненциально повышена, настолько, что общее поле можно не принимать во внимание. И как следствие этот частный случай можно рассматривать в отрыве от общего, то есть говорить о неком земном боге, который есть все сущее, и который является всемогущим и всеведающим по причинам, изложенным выше. И от которого наша информационная оболочка, ту что мы именуем душой, происходит и которая в итоге его и подпитывает.
– То есть, без человека флуктуации бы не было.
– Нет, была, за счет существования самой жизни. Ведь любая ее форма информативна. Согласен, с этой точки зрения, нынешняя информативность флуктуации сильно возросла, и растет и дальше, тем сильнее… вернее, росла…. Зато легко предположить другое: общий запрет на превышение предела развития флуктуаций. В таком случае, мы имеем апокалипсис, принуждающий выровнять прежнее состояние до отведенного ему лимита. Зомби они как образцы этого предела… каждый абсолютно одинаков с точки зрения и информационной и энергетической составляющей.
Микешин кивнул, хотя понимал говоримое Борисом с трудом. Гуманитарный склад ума препятствовал обилию математических терминов, коими Лисицын описывал мироздание, но больше, совершенная чуждость этих терминов, соотносительно с привычными ему понятиями, к коим он был приучен, и за коими понимал и подразумевал Творца. Лисицын вроде как и говорил о том же, но столь инаково, что разум не желал воспринимать излагаемое.
– Не помню кто, Юнг, кажется, назвал Бога «газообразным позвоночным», – слабо произнес Кондрат. – Позвоночным потому, как создавал нас по образу и подобию Своему, а газообразным, потому как невидим, неощущаем и так далее. Знаешь, это тот предел, в котором я еще способен воспринять Бога, – Борис усмехнулся, но как-то слабо. – А то, о чем ты повествуешь… мне тяжело воспринять.
– Я математик, привык рассуждать подобными категориями. Возможно, вся моя конструкция суть полнейшая чушь, но это то ощущение бога, в которое я верю. Для меня он вселенское все и ничто одновременно.
– Я попробую это переварить. Если ты запишешь основные принципы на листочке. Как-то больше привык общаться с написанным словом. Оно и понятно, – неожиданно улыбнувшись, добавил он, – я же служитель культа.
Они посмеялись, нервное напряжение последнего часа прошло как-то само собой. После поговорили о вещах более приземленных и никак не затрагивающих ни одного ни другого, или, если касающихся, то обоих сразу. Борис почему-то сразу вспомнил Леонида, ведь сколько он себя помнил, кроме единственной ссоры на тему свастики, они никогда не затрагивали болезненных тем, настолько обходили десятой дорогой, что так ни разу не заглянули друг другу в душу. И, к внезапному вящему удивлению Лисицына, когда Кондрат неожиданно выудил из книжной полки три кляссера с марками на космическую тематику, он ничего не мог сказать в пояснение. Попросту не знал о такой страсти Опермана. Никогда не слышал. Никогда не спрашивал. А ведь это заурядное хобби, тем не менее, осталось за покровом, который Леонид сколько они ни были знакомы, не решился открыть ему. Подумалось с некоторой даже обидой, ну что такого в этих марках. Почему скрывал, кто знает. Теперь поистине только всевышний, кем бы или чем бы он ни являлся, мог дать ответ.
Разглядывая блоки и сцепки, осторожно вынимая на свет некоторые марки при помощи пластмассовых щипчиков, Кондрат неожиданно заметил:
– А ведь человек всегда стремился познать своего Творца. В какой бы форме это ни проявлялось.
– Вообще-то космонавтика в этой стране создавалась атеистами, – тут же отреагировал Борис, все еще переживая скрытность своего покойного друга. – Да и тогда изучали не бога, а старались обогнать американцев или распространить свое влияние на другие планеты. Ведь на ту же Луну вначале ссыпали значки с гербом СССР, а уж затем принялись ее фотографировать и добывать грунт.
– Но что бы ни изучал человек, он всегда познавал Бога. Согласно твоей же теории, – тут же возразил Кондрат. Борис хмыкнул и рассмеялся. Приход Насти ими остался незамеченным. Равно как и время ее возвращения да и самый вид ее.
Вернулась она поздно, к ужину. Светящаяся от счастья и очень усталая. Борис подошел к ней, он уже успел соскучиться в отсутствие, но понял это лишь когда Настя появилась на пороге. Хотел сказать многое: и про то, как соскучился за весь день, и о том, что только сейчас понял, что соскучился, и потому как она нужна ему, как скучал все эти годы один, вечно один, сколько уже, лет пять почти, ну с той девицы, носившейся с Касьяновым. И что то было другое, а он только теперь понял, что сейчас… все не то и не так, по-настоящему должно быть, он пока еще не осознал, но она тоже должна ему помочь в этом, потому как оживила его, потому как все эти прошедшие годы он был точно мертвый, как зомби бродил по миру и вот теперь…
Но не сказал. Не посмел, заглянув в эти сияющие глаза. И не осмелился спрашивать, отчего. Потому отошел, вернувшись к себе и в себя. А Настя поговорив недолго с дьяком, положила на стол несколько талонов на питание, отмеченных печатью избранности, талонов от МЧС.
Она получила их в маленькой квартирке на самом краю Ленинского проспекта, там, где проживали те девушки, что прежде, казалось, в прошлой жизни – сколько ж их было, этих прошлых жизней у нее за пятнадцать лет? – занимались с ней любовью за деньги. Тогда созвонившись, она получила ответ, придти чуть попозже, а затем, по прошествии получаса, еще одну просьбу: на том конце линии хотели ее, не дожидаясь прихода подруги.
Пригласившая представилась, назвавшись Светой. Проводила в уютную комнатку, окнами во двор, на стоянку беженцев. Стеклопакет не пропускал ни малейших звуков с площадки, потому казалось, что люди, бродящие тремя этажами ниже, всего лишь изображения, на громадной панели телевизора, вмонтированного вместо окна. Хозяйка, устав от шума, выключила звук, и все действо, происходило в полнейшей тишине.
Они уселись друг напротив друга, Света в кресло, Настя на краешек дивана. Жанна, подруга, сейчас придет, объяснила хозяйка, пристально разглядывая гостью, глаза у нее заблестели, выдавая тщательно скрываемое вожделение, можем послушать музыку и выпить.
От рюмки мартини у нее пошла кругом голова, нет, она пила напитки куда крепче, но атмосфера комнаты действовала особенным образом. Через минуту под ее гипнотические чары подпала и хозяйка, попросившая, чуть дрогнувшим голосом, снять все лишнее. Настя поднялась и принялась раздеваться, нет медленнее, попросила Света, поерзав в кресле, пытаясь найти точку опоры, вцепилась в подлокотники, но не смогла просидеть так долго, поднялась и неверным шагом подошла и впилась в губы гостьи долгим жадным поцелуем. И тут же отошла, услышав, как в двери поворачивается ключ. Столь же жадный поцелуй был обращен и Жанне, та вытерпела его, не ответив. Увидев обнаженную Настю, Жанна улыбнулась едва заметно.
