Кирилл Берендеев - Осада (СИ)
И только теперь, когда сам Оперман ушел… Борис никак не хотел поверить в это. Нет, чувствами он осознавал уход, но разум противился, выдвигая какие-то немыслимые, невозможные объяснения неизбежному возврату Леонида. Забывшись, он пошел в кухню, и только когда заметил мирно спавшую на диване Настю, остановился как вкопанный.
Но та все равно проснулась, паркет, хоть и дубовый, скрипел немилосердно, а она, несмотря на приобретенный опыт засыпать в любых условиях, сегодня спала очень чутко. Обстоятельства нынешнего вечера не давали покоя и ей. Особенно последние минуты жизни хозяина квартиры. И это его обращение. Ангел. Почему он так назвал ее? Неужто знал когда-то? Нет, такой не мог знать, она уже не помнила всех своих клиентов в лицо, тем паче московских, но такой не стал бы приходить к ней. Тогда откуда? – в совпадения верить не хотелось, липкие сны все время прерывались словами покойного хозяина квартиры, точно он и сейчас призывал ее к себе, продолжал быть и не быть здесь, а она все сжимала ему голову, избавляя от мук, позволяя забыться, уйти в никуда, и уже оттуда говорить с ней о том, какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят.
Шаги Бориса заставили ее немедля подняться и посмотреть, сощурясь, в проем полураскрытой кухонной двери. По одному лицу его она все поняла.
Борис неловко попытался извиниться, но Настя удержала его от бессмысленных фраз простым жестом: откинула полог одеяла. Он сделал шаг вперед, чисто механически, и замер.
– Не мучь себя, ложись, – тихонько произнесла она. Неожиданно сопротивление оказалось сломлено, Лисицын повиновался. Настя прильнула к нему, он все еще скованный, не знающий, как себя лучше повести с ней, буквально, куда деть руки, невольно легшие на ее бедра и тотчас же отдернутые, пробормотал что-то, кажется, снова пытался извиниться. Настя закрыла ему рот поцелуем, он ответил несмело, как-то неловко, словно школьник. И нежданно ожил, вдавил ее в пружины дивана, принялся жарко целовать груди, конвульсивно задергался и вскорости замер, излившись. А затем, прошептав снова неловкие, несуразные какие-то слова благодарности, прильнул к ее шее, забылся, провалился в сон.
Какое-то время она просто смотрела на спящего. Потом задремала и сама. В объятиях ей всегда спалось куда спокойней, так и сейчас, почувствовав с себе Бориса, ох, наверное, и давно ж у него не было женщин, – она и сама осознала, сколь легко ускользнули тревожащие мысли, сколь просто оказалось сном забыться, уснуть и видеть сны.
Когда она пришла в себя, не заметила, как наступило утро, и Борис уже встал, занимаясь у плиты завтраком. Обнаженная, она подошла к нему сзади, обвила шею, поблагодарила за ночь, она и в самом деле была ему благодарна за избавление от липкого забытья, а посему и говорила о ночи, и ни о чем другом, мужчинам всегда приятны победы, особенно отмеченные самими избранницами, пускай все это ложь, очевидная обоим, но память уж очень избирательна, она быстро сотрет воспоминания о лжи, и оставит лишь фразы об успехе, произнесенные той, которую он завоевал в ту ночь.
Вошел Кондрат, в очередной раз смутившись обнаженному телу Насти, еще больше от того, как сильно оно, отощавшее на скверных харчах, напоминало ему угловатого колючего Кольку. Хотя в эту ночь Кондрат думал совсем о другом, ему, как священнику, досталось ложе Опермана, так что первую половину ночи он отмаливал возможные грехи ушедшего, надеясь искренне, что тот пребудет с миром, а вторую половину пытался побороть нервное возбуждение. Когда ему это удалось, внезапно наступило жидкое осеннее утро. Он поднялся, сотворил молитву и вышел в кухню.
Настя ушла первой, странно, но ее с самого утра потянуло к тем двум девушкам, которых она обслуживала как раз перед приходом Лисицына. Они обещали ей, приглашали приходить, когда вздумается, «просто позвони, и все», предлагали заплатить талонами или просто едой не из хранилищ, отказаться она никак не могла. Потому набрала номер, все было странно сейчас, и то, что девушка по вызову звонит, набиваясь, клиенткам, и то, что взявшая трубку, просит подождать, прежде чем Настя отправится в путь.
– Ты напрасно с ней так, – произнес Кондрат, когда они с Борисом остались одни. Разговор на «ты» склеился у них сразу, едва только они остались наедине. – Ты не понимаешь, что она за человек.
– И что же? – наконец, спросил он. И тут же перебил Кондрата, едва тот произнес первую фразу: – Вот что, о подобном договаривайся с ней, а не со мной. Хотя с ней, я вижу, ты тоже взаимоотношения не поимел. Ну так и оставь ее в покое.
– Не могу, – спокойно, пожалуй даже излишне спокойно, ответил Кондрат. – Это даже не долг, это моя внутренняя потребность.
– Типа других больше нет, – Борис неожиданно пожалел о своей вспышке и вдруг сообразив, заметил: – А что-то ты молод больно для священника. Тебе сколько?
– Я дьякон, – ответил просто Микешин, и судя по тому, что Лисицын не понял его, продолжил: – Но нас обязали исполнять все требы, как если бы мы таковыми и являлись. Согласно решению патриарха, – о коем, кстати, он узнал лишь задним числом, всего-то позавчера. Хотя решение вступило в силу еще с начала сентября, более того, оно избавляло всех подпавших под «случай отца Саввы» от епитимьи, так что Микешин мог со спокойной совестью отправлять свои обязанности, но в то время ему было не до сводок из резиденции владыки. Он и позже не принял бы во внимание распоряжение, если бы не Настя. Если б не ее работа, от которой он старательно отмаливал ее.
Но вот – шанс вроде бы дан, а Настя все равно ускользнула, и Кондрат ничего не смог сказать ей вслед, не остановил, не перегородил дорогу. Даже не сказал слов прощания.
И еще, она сказала, что, скорее всего, ждет ребенка. Микешин… как странно, поначалу порадовался, а потом пожалел, что не является отцом. И то и другое чувство, посетившее его одно за другим казались привнесенными из другого сознания; ведь он так и не мог забыть Кольку, а единственное за всю жизнь соитие с женщиной, с Настей, казалось странным, едва ли не противоестественным. Он никогда не вожделел ее, не домогался, и в мыслях, но не смог устоять. Или не захотел, словно беря еще один грех, на себя, снимая с нее и перекладывая на свои плечи.
Борис предложил сесть за стол и налил чаю. Ставя на стол вазочку с вареньем, спросил как бы между прочим:
– А она плечевая или все еще по вызову? Я заметил, она договаривалась перед уходом с кем-то.
Кондрат кивнул, вздрогнув всем телом. И еще он так спокойно об этом говорит, неужто ничего не видит и не чувствует.
– Как получится, – сухо ответил он, не понимая, к чему тут его слова. – Обычно договаривается.
– Понятно. А у тебя как работа? Много клиентов? – он будто сравнивал их, ставя на одну доску. Кондрат поднял глаза, нет, Борис просто перескочил с одного на другое. Микешину не хотелось отвечать, но рано или поздно пришлось бы сознаться.
– Ты у меня первый. С момента возвращения в Москву, – немедля уточнил Микешин, будто это решало многое. Борис кивнул.
– Значит, она тебя…
– Я не хочу об этом говорить.
– Все равно придется. Хотя бы перед собой.
– Перед собой, – он замолчал на полуслове. – Перед собой я и так все уже выговорил. Я потому и стал ее отмаливать, что…
– Не мог сам клиентов найти, – и тут его прорвало. – Ведь тоже языком работаешь. Решил в угодника поиграть. Очень хорошо получилось. Она на панели, ты ей потом искупление грехов. И все довольны.
Кондрат молчал, ожидая, пока Лисицын прекратит. Наконец, тот выговорился и замолчал, исподлобья глядя на дьяка. Микешин помедлил еще немного, ожидая, может Борис скажет чего. Но тот молчал.
– Тебя она тоже зацепила, – наконец, произнес Кондрат, Борис по-прежнему не отвечал. – Я вижу. Да и слышал, ведь ты ее от меня защищал. Я тоже ее защищал… по-своему. Как умею. Это не оправдание, конечно, – спешно продолжил он, – это… мой шанс, наверное.
– Хоть тут правду сказал, – негромко произнес Лисицын и посмотрел в окно. Кондрат мелко закивал в ответ.
– Именно. Я никому не говорил, в том числе и ей, но… мне это тоже надо.
– Тебе особенно, думается.
– Нет, мне просто. Я ведь тоже грешник. Не буду рассказывать, почему, но дорога наверх мне заказана. Я надеюсь… пытаюсь хоть как-то искупить.
– А раскаяние? – неожиданно спросил Борис. Кондрат снова закивал.
– Сложно. Я и раскаиваюсь и не могу не…
– Похоть одолела, – морщась от самого себя, утвердил он вывод. И вздрогнул. – Прости. Не знаю, с чего я это все говорю.
– Ты хочешь получше узнать меня. Или переубедить себя в чем-то. Или понять, почему ты сделал это, – Борис поднял голову. – Позвал священника. Наверное, хозяину квартиры…
– Леониду.
