М. Волошина - Дни и ночи Невервинтера
— А-аа что, еще что-то было?
— Да, Бишоп, признаюсь тебе, что, когда ты смотрел в другую сторону, мы с Касавиром на пару изнасиловали Ниваля, перепортили девок из подтанцовки, а еще, — Эйлин перешла на демонический шепот, — уничтожили месячный запас продуктов на дворцовой кухне!
— Ха-ха! Ну, в это я еще готов поверить. Па-а-стой, ты пытаешься меня запутать, — Бишоп с подозрением посмотрел на Эйлин, — на снисхождение даже не надейся.
— Ну, что ты, твое снисхождение — слишком большая щедрость для такой блудницы, как я. Особенно, если учесть, что, судя по твоему внешнему виду, запаху перегара и дешевых духов, ты там тоже занимался не только тем, что кровь мне сворачивал.
— Я вам не подчиняюсь, ка-апитан, — не совсем уверенным голосом сказал Бишоп.
Эйлин поморщилась.
— Ой, ради бога, и не надо, у меня и без того проблем хватает. Для подчинения у меня есть другие люди.
— Что ты хочешь этим сказать? Учти, обмана я не прощу, — сказал Бишоп.
Эйлин ткнула Бишопа пальцем в грудь и гневно произнесла:
— А то, что если я и видела тебя на этой вечеринке, то только по частям. Или в виде крадущейся невесть куда и зачем тени.
Бишоп молчал.
— Так почему бы мне не пообжиматься с галантным, учтивым и преданным мне человеком, раз уж я попала в эту непристойную компанию, если праведник Бишоп, который мог бы наставить меня на путь истинный, играет в шпионов?
— Ха, — ухмыльнулся Бишоп, — если это не очередная твоя уловка, то я готов признать, что ты права. Но Касавир… это другое дело.
— Хм. Ты знаешь что-то о паладинах, чего не знаю я? Просвети.
Бишоп махнул рукой.
— Я понял, ты, по своей привычке, пытаешься запутать меня, пользуясь тем, что у меня голова уже трещать начинает.
— По-моему, ты сам себя запутал. А вот у меня от твоих внезапных появлений до сих пор нервный тик. Ты зачем гобелен поджег? — Эйлин перешла на яростный шепот, — ты чуть все не испортил! Хорошо, что эта шайка Нашера так ничего и не поняла. Тебя следовало бы отодрать как следует!
Бишоп оживился.
— Я готов.
— В каком смысле? — спросила Эйлин, смутно подозревая, что на сегодня ее встречи со странными человеческими пристрастиями не закончились.
— А в прямом. Отдери меня как следует, — с вызовом в голосе ответил Бишоп. Он уже забыл о моральном падении Эйлин и готов был с ней поиграть. — Скажу тебе по секрету, — Бишоп доверительно наклонился к Эйлин и зашептал ей в самое ухо, — Я всегда об этом мечтал, но не мог встретить женщину, которая на это способна.
Эйлин внимательно посмотрела на Бишопа. Он улыбался и взирал на нее взглядом невинного младенца. И не поймешь, серьезно он говорит или придуривается. «Да черт с ним, голова опухнет вникать в его пьяный бред. Не на ту напал».
— Знаешь, Бишоп, — язвительно сказала она, — если я сейчас начну стегать тебя хлыстом, сюда вся таверна сбежится. Так что давай отложим телесные наказания. А сейчас я просто надеру тебе уши, оттаскаю за волосы, насую в табло и дам под дых. А потом ты, корчась и сдерживая стоны, поцелуешь мне ноги, и мы разойдемся.
Бишоп пьяно рассмеялся:
— Ты это можешь, я знаю! Ей-богу, ты мне нравишься! Паладин и не представляет, какое «сокровище» недавно обнимал.
Эйлин вздрогнула, представив Касавира, целующим ей ноги.
— Ладно, Бишоп, о моем недостойном поведении и твоих тайных мечтах мы уже поговорили. А теперь, если ты не против, я помогу тебе встать и пойду баиньки. Ты же не собираешься спать на полу?
— О-о, капитан хочет обо мне позаботиться. Грех от такого отказываться. Штаны, так уж и быть, можешь не снимать, а сапоги, пожалуй, сними.
— Обойдешься, — хмуро ответила Эйлин.
Она помогла Бишопу дотащиться до кровати и вздохнула с облегчением, не без оснований надеясь, что назавтра у него отшибет память. Затем подошла к двери и, убедившись, что в коридоре тихо, осторожно вышла.
* * *И какая только чертовщина не приснится человеку, заснувшему на исходе ночи после вечеринки. Сначала Эйлин явилась Элани, косящая своим серпом траву в холе замка и скармливающая ее довольному Касавиру. Потом в зеленом тумане нарисовалось лицо Сэнда с нездорово блестящими глазами, который говорил ей что-то и называл ее дитя. Когда туман рассеялся, оказалось, что он сидит верхом на голом сэре Нивале, стоящем на четвереньках. Сэр Грейсон сначала прыгал, как большая кошка, а потом и вправду превратился в леопарда и, хищно оскалившись, потребовал, чтобы все пошли в сад. Потом Бишоп пролетел на крыльях своего плаща, с бутылкой крепленого в одной и хлыстом в другой руке. И вот, наконец, боги смилостивились над ней (не иначе, Съюн нашептала) и послали ей сон, о котором она мечтала. Касавир, все-таки сменявший свой доспех на набедренную повязку Ниваля, поливал себя божественным вином. По его идеальному, пахнущему корицей и еще чем-то возбуждающим телу, текли сладкие пузырящиеся струи. У Эйлин возникла мысль, что дать пропасть такому дорогому напитку — просто преступление. К тому же, у нее был жуткий сушняк. И вот, когда она уже была готова припасть губами к кубикам на любимом торсе, в надежде испить хоть каплю бесценной влаги, послышались какие-то посторонние звуки. Кубики Касавира растворились вместе с его набедренной повязкой и, что еще больше огорчило Эйлин, с бесценной влагой. И оказалось, что она лежит, уткнувшись лицом в абсолютно не пахнущую ничем возбуждающим подушку, и никакой влаги не ощущает. Скорее, наоборот, кроме песка во рту, не ощущает ничего.
Когда сознание полностью вернулось к Эйлин, она поняла, что звуки доносятся из соседней комнаты. «Вроде, это комната Гробнара, — подумала она, — и, по-моему, это его голос, и звуки лютни. Это говорит о том, что он жив и, может быть, цел. Ну, мы сейчас это исправим». Она встала. К счастью, голова ее была практически здорова. «Да уж, это тебе не пойло Дункана». Заботливый дядюшка с вечера поставил ей графинчик с любимой лимонно-медовой водой. Вот что спасет ее. Она посмотрела в окно. С рассвета прошло не больше двух часов. Господи, за что?!
Утолив жажду, Эйлин вышла из комнаты. Кажется, этот любитель поиграть на лютне и чужих нервах больше никого не разбудил. Она зашла в комнату Гробнара без стука. И пожалела об этом. Ибо зрелище обнаженного скального гнома, расхаживающего по комнате и наигрывающего на лютне, вряд ли способно было в полной мере компенсировать безвозвратно потерянный сон о Касавире в набедренной повязке. Когда ей, наконец, удалось привлечь к себе внимание Гробнара, тот подскочил от неожиданности и прикрылся лютней.
— Эйлин? Прости, то есть… это же моя комната. Ну, тогда я прощаю тебя. Я чем-то могу быть тебе полезен?
— Ты мне уже и так столько пользы принес, что дальше некуда! — свирепо ответила она.
— Тогда, может быть, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о чем-нибудь? Спрашивай. А, может быть, ты хочешь, чтобы я разгадал какую-нибудь загадку? А, может, у тебя появились какие-нибудь мысли и ты хочешь ими поделиться? Я буду рад помочь тебе. Особенно, если ты позволишь мне одеться.
Пока Гробнар, не выпуская из рук инструмента и прыгая на одной ноге, натягивал штаны, Эйлин ясно представляла себе, как она берет лютню из рук этого престарелого амура и разбивает об его голову. «Так, дышать. Дышать спокойно. Раз, два, три…»
— Гробнар, — произнесла она, сдерживая бешенство, — скажи мне, пожалуйста, был ли у тебя хоть раз повод желать мне смерти?
— Ну что ты, Эйлин. Когда мы с тобой встретились, ты была первым человеком за долгое время, готовым меня выслушать. То, что я узнал и испытал, путешествуя с тобой…
— Тогда почему ты хочешь убить меня? — перебила она его. — Не надо, не отвечай, я знаю. Ты хочешь украсть мою лютню.
Гробнар сделал круглые глаза и замотал головой.
— Эйлин, что ты, зачем Гробнару твоя лютня?!
— Нет, я серьезно. Какая еще причина могла заставить тебя будить меня своим пением рано утром после бессонной ночи?
— О-о, — Гробнар прижал лютню к груди, — ты слышала мою новую балладу! Ну и как тебе?
Она почувствовала, что закипает.
— Ты что, издеваешься надо мной? Какого черта тебе в такую рань приспичило писать балладу?
Гробнар ничего не ответил и с мечтательным выражением лица закружился по комнате, продолжая прижимать к себе лютню и что-то мурлыкая. Эйлин кивнула и мрачно сказала:
— Так, понятно, без этой таинственной инфернальной дамы с глазами, прекрасными, как что-то там, дело не обошлось.
— Как цветы фиалки, — уточнил Гробнар. — Дорин открыла мне целый мир. Новые стихи и песни просто переполняют меня. Я спешу записать их, чтобы не забыть. Это лучшее, что я когда-либо сочинял. Вот, послушай…
Он заиграл на лютне и запел:
Ничто сильнее не влечет
Меня, певца и голыша,
Как ожиданье, что пошлет…[3]
— Нет, нет, Гробнар, не сейчас, — прошептала Эйлин, быстро зажав ему рот, — если ты разбудишь Келгара…
