Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе
<…>
Итак, заключаем мы, и по отношению к силе и могуществу государства, по способности жертвовать ему всеми личными благами и по отношению к пользованию государю и гражданскою свободою, – русский народ одарен замечательным политическим смыслом.[422]
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889)
Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления. В нем одном есть нечто похожее на твердую почву, в нем одном есть залог здорового развития: а реформа-то Петра, ты видишь, какие результаты принесла. Господи, что за пакость случилась над Россией? Никогда-то не жила она своею жизнью: то татарскою, то немецкою. Надо в удельный период залезать, чтобы найти какие-либо признаки самостоятельности. А ведь куда это далеко: да и не отскоблишь слоев иноземной грязи, насевшей, как грибы, на русского человека.
Письмо к И. В. Павлову от 23 авг. 1857 г.[423]
Нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы крестьянам и их детям было невозможно шататься по нашему парку и саду. Целы ли ворота, ведущие в парк. Ужасно скучно, что эти негодяи всё ломают.
Письмо к управляющему имением А. Ф. Каблукову от 25 мая 1867 г.[424]
Может быть, я и ошибаюсь, но, во всяком случае, ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., – существуют и теперь.
<…>
Затем, что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, что в слове «народ» надо отличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я, действительно, сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием.
Письмо к А. Н. Пыпину от 2 апр. 1871 г.[425]
…имел я в виду сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой – в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности, не краснея, лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п.
Письмо в редакцию «Вестника Европы» (апр. 1871 г.)[426]
Привести в ясность, каким образом живет это пустое место, имея свои нравы и обычаи, свою бытовую жизнь и не имея разумных данных, которые могли бы питать эту жизнь, давать ей элемент возможного развития <…>.
Письмо к А. Н. Энгельгардту от 18 окт. 1871 г.[427]
Прошлый год в Успеньев день покою не было. Весь парк заполнили пьяные.
Письмо к управляющему имением А. Ф. Каблукову (начало ноября 1872 г.).[428]
Поэтому-то для меня так и гадки перспективы Ниццы, где ничего другого не ждет, кроме идиотской русской напыщенности.
Письмо к Н. А. Некрасову от 25 июля (6 авг.) 1875 г. из Баден-Бадена.[429]
Такого совершеннейшего сборища всесветных хлыщей я до сих пор еще не видал и вынес из Бадена еще более глубокую ненависть к так называемому русскому культурному слою, чем та, которую питал, живя в России. В России я знаком был только с обрывками этого слоя, обрывками, живущими уединенною жизнью и не показывающимися на улице. В Бадене я увидел целый букет людей, довольных своей праздностью, глупостью и чванством.
Письмо к П. В. Аненнкову от 12 (24) сент. 1875 г.[430]
Вы упоминаете в письме Вашем о недоверии, которое питают к России европейские обыватели, но разве иначе может быть? Как относиться иначе к такому загадочному народу, который по наружности так охотно и легко принимает всякие европейские обычаи, но, в существе, с изумительным упорством отказывается от всякого общения с духом европейской жизни и не признает принципа сознательности. <…> Тяжело жить современному русскому человеку и даже несколько стыдно. Впрочем, стыдно еще не многим, а большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет.
Письмо к П. В. Анненкову от 25 нояб. 1876 г.[431]
Я хотел бы в будущем лете убирать сено солдатами. <…> Переговорите, пожалуйста, потому что с крестьянами просто противно иметь дело.
Письмо к управляющему имением А. Ф. Каблукову (нач. янв. 1877 г.)[432]
Скажите, есть ли в мире государство, где положение литературы было столь постыдно?
…современное русское общество так настроилось, что совсем не задерживает впечатлений. Легкость, с которою в продолжение 25 лет давалось и опять отнималось многое очень существенное, породила в обществе очень много постыдных привычек и, между прочим, привычку относиться ко всему происходящему спустя рукава. Понятно, что обладателя подобной привычки трудно чем-нибудь пронять.
Письмо к П. В. Анненкову от 1 нояб. 1882 г.[433]
Нас одолела глупость, и она теперь до того сгустилась в воздухе, что хоть топор повесь.
Письмо к Г. З. Елисееву от 1 апреля 1884 г.[434]
<С.-Щедрин. – Д. С.> разумел отсутствие у нас общественности, которая так централизована, что лишена яркой и разнообразной подвижности (как в других европейских обществах), порождаемой игрой политических, социальных и экономических вопросов и страстей, борьбой партий и т. п.[435]
Николай Николаевич Страхов (1828–1896)
…польский народ имеет полное право считать себя в цивилизации наравне со всеми другими европейскими народами и…, напротив, на нас они едва ли могут смотреть иначе, как на варваров.
<…>
А мы? Что́ такое мы, русские? Не будем обманывать себя; постараемся понять, каким взглядом должны смотреть на нас поляки и даже вообще европейцы. Они до сих пор не причисляют нас к своей заповедной семье, несмотря на наши усилия примкнуть к ней. Наша история совершалась отдельно; мы не разделяли с Европою ни ее судеб, ни ее развития. Наша нынешняя цивилизация, наша наука, литература и прочее – все это едва имеет историю, все это недавно и бледно, как запоздалое и усильное подражание. Мы не можем похвалиться нашим развитием и не смеем ставить себя наряду с другими, более счастливыми племенами.
Так на нас смотрят, и мы сами чувствуем, что много справедливого в этом взгляде. В настоящую минуту именно по поводу борьбы с поляками мы невольно стали искать в себе какой-нибудь точки опоры, и что же мы нашли? Наши мысли обращаются к единому видимому и ясному проявлению народного духа, к нашему государству. Одно у нас есть: мы создали, защитили и укрепили нашу государственную целость, мы образуем огромное и крепкое государство. Имеем возможность своей, независимой жизни. Немало было для нас в этом отношении опасностей и испытаний, но мы выдержали их; мы крепко стояли за идею самостоятельности и теперь, если жалуемся, то имеем печальное преимущество жаловаться на самих себя, а не на других.
Что́ же, однако, из этого следует? Для нас самостоятельность есть великое благо, но каков может быть ее вес в глазах других? Нам скажут, что государство, конечно, есть возможность самостоятельной жизни, но еще далеко не самая жизнь. Государство есть форма весьма простая, проявление весьма элементарное. Самые дикие и первобытные народы легко складывались в государство. Если государство крепко, то это, конечно, хороший знак, но только надежда, только первое заявление народной жизни. И потому на нашу похвалу нашему государству нам могут отвечать так: никто не спорит, что вы варвары, подающие большие надежды, но, тем не менее, вы все-таки варвары.
<…>
В европейской цивилизации, в цивилизации заемной и внешней, мы уступаем полякам; но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной мы превосходим их или, по крайней мере, можем иметь притязание не уступать ни им, ни всякому другому народу.
Дело очевидное. Если мы станем себя мерить общею европейскою меркою, если будем полагать, что народы и государства различаются только большей или меньшей степенью образованности, поляки будут стоять много выше нас. Если же за каждым народом мы признаем бо́льшую или меньшую самобытность, более или менее крепкую своеобразность, то мы станем не ниже поляков, а может быть, выше.
<…>
Мы тогда будем правы в своих собственных глазах, когда поверим в будущность еще хаотических, еще не сложившихся и не выяснившихся элементов духовной жизни русского народа.
<…>
Русские духовные силы! Где они? Кто, кроме нас, им поверит, пока они не проявятся с осязаемою очевидностию, с непререкаемою властию? А их развитие и раскрытие – оно требует вековой борьбы, труда и времени, тяжелых усилий, слез и крови.
