Аркадий Ваксберг - Преступник будет найден (Рассказы о криминалистике)
Трудность разоблачения подогревала злоумышленников. Поддельные купчие, дарственные, завещания и другие фальшивки заполнили «юридический рынок». Все это было закономерно для общества, основанного на частной собственности, как закономерно и желание власть имущих оградить от покушений свои богатства, свои привилегии.
В ходу были не только фиктивные документы, но и другие фальшивки. Всевозможные «подметные письма» (или «подметные грамоты», как их тогда называли) — иногда анонимные, иногда приписываемые вымышленному лицу — были начинены лживыми обвинениями, угрозами, проклятиями, клеветой. Знаменитый русский историк С. Соловьев рассказывает, к примеру, как однажды «на московских улицах появились подметные грамоты, в которых упрекали москвитян в неблагодарности к Дмитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для наказания столицы не позже 1 сентября... Царь велел созвать всех дьяков и сличить подписи».
А что могли сделать эти «сличители» — московские дьяки начала XVII века? Разве что состряпать другую фальшивку, без серьезных оснований обвиняющую некое «неугодное» государю лицо в совершении преступления...
На протяжении веков от экспертов требовалось только одно — владение непостижимыми для простого смертного «тайнами» письменного искусства. Поэтому на ниве судебной экспертизы подвизались писари, делопроизводители, секретари, учителя чистописания и рисования, типографы, литографы, граверы — те, кому чаще других приходилось держать перо в руке или всматриваться в чужие рукописи. Их глубокомысленные заключения, где отсутствие доводов и обоснований заменяла словесная заумь, по существу предрешали судебный приговор. А даже самые добросовестные из этих экспертов не могли ничего обнаружить, кроме чисто внешнего сходства или несходства букв. Знаний не было, в лучшем случае, была интуиция. И только.
Один известный французский эксперт — каллиграф Белломе даже хвастался этим: «Мы несколько подобны экспертам картин: движение пера для нас то же, что для них движение кисти; мы не можем дать материальных доказательств того, что мы утверждаем». Страшно подумать: в руках каких ничтожеств была судьба людей! Многих — не одиночек!.. Без всяких «материальных доказательств» их могли отправить на виселицу, заковать в кандалы, посадить за решетку, «освятив» все это «научным» заключением всезнайки. С горечью, с гневом писал об этом выдающийся русский криминалист Е. Ф. Буринский: «Разве умение писать красиво дает какие-нибудь сведения для распознавания почерков на подложных актах? Названные специалисты (каллиграфы. — А. В.) годились бы, может быть, для определения степени красоты письма на рукописи, но ведь не для этого их вызывают в суд. Стоит, однако, послушать, с каким авторитетом заявляют они безапелляционные суждения при экспертизе документов!»
А их слушали. И слушались. Ведь за судейскими столами восседали не такие, как Буринский. Увы, далеко не такие! Да, сказать по совести, и возможности экспертизы в самом деле были невелики. Физиологические основы почерка, его механика не были разгаданы. Эксперты только и могли идти на ощупь. У них не было и не могло еще быть научной базы для методики, для техники почерковедческой экспертизы, для выводов, которые предстояло им делать.
Этим не раз пользовались подлецы, прибегавшие к фабрикации провокационных фальшивок; лакействующие эксперты угодливо подтверждали потом их подлинность.
Так случилось на одной из самых диких судебных инсценировок, какие только знала история. Жертвой ее пал Чернышевский. Было это сто лет назад — в 1864 году. Вот как определил суд над Чернышевским один из позднейших исследователей: «Это процесс подкупа, насилия и профанирования всякого понятия законности... Из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества...»
Из подлости, из холопства вывалял в грязи имя своего дяди, известного историка, некий Всеволод Костомаров, заурядный графоман и незаурядный провокатор, которому III отделение дало задание погубить Чернышевского. К тому времени Костомаров уже успел выслужиться. Пользуясь рекомендательным письмом поэта А. Н. Плещеева, он пробрался в среду революционных демократов и даже сумел завоевать их симпатии — молодостью, эрудицией, живостью речи. Талантливый литератор и пламенный революционер М. И. Михайлов, с которым Костомаров был особенно близок, стал его первой жертвой. В лондонской типографии Герцена летом 1861 года Михайлов напечатал прокламацию «К молодому поколению». Возвратившись в Петербург, он показал ее друзьям, в том числе и Костомарову. Вскоре по провокационному письму Костомарова, которое якобы перехватила полиция, Михайлов был арестован и осужден.
Тем же манером Костомаров продавал Чернышевского. В руках полиции оказалась фиктивная записка Чернышевского Костомарову. Из текста ее явствовало, что писатель является автором прокламации «К барским крестьянам». Поскольку в руках властей не было других улик, эта фальшивка, «изобличавшая» Чернышевского в совершении государственного преступления, давала возможность заковать в кандалы ненавистного правителям вольнодумца.
Фальшивка была состряпана так грубо, что любой мало-мальски объективный человек без труда убеждался в подлоге. Только судьи никак не могли убедиться в этом. Не хотели... Даже тогдашние, весьма примитивные, способы сличения почерков позволяли провести исследование и прийти к верному выводу. Об этом и просил Чернышевский своих судей. Но они не могли удовлетворить его просьбу. Потому что не хотели...
Чернышевский писал им, бессердечным холопам, разменявшим совесть на медяки, правду — на ордена и чинишки, он писал им: «Можно нарочно написать худшим, но нельзя нарочно написать лучшим почерком, чем каким способен писать. В ломаном почерке не могут уменьшиться недостатки подлинного почерка.
Если же, чтобы уменьшить эти недостатки подлинного почерка, для замаскирования руки, в ломаном почерке будут употреблены особенные средства: проведение линеек, очень медленное черчение (вырисовывание) букв вместо обыкновенного и довольно быстрого и свободного движения руки, то эти искусственные средства оставляют очень яркие следы на написанном. В комиссии я слышал замечание: «Вы могли вырисовывать буквы». Поэтому укажу средство распознать вырисовыванные буквы от писанных свободным движением. Это средство — сильная лупа или микроскоп, увеличивающий в 10 или 20 раз. Вырисованные буквы явятся с резкими обрывами по толстоте линий; в буквах естественного почерка переход толстого в тонкое и тонкого в толстое постепеннее...
Осмелюсь сказать следующее: я бы никогда не подумал делать указания на приемы, употребляемые для распознавания почерков, если бы не был и не оставался в недоумении о том, каким образом было возможно приписывать писанную не моим почерком записку мне, имеющему почерк, дикая своеобразность которого режет глаза. Мой почерк так дик, что когда, бывало, в школе товарищи дурачатся, по школьническому обыкновению подделываясь под почерки друг друга и учителей, я бесился от решительных неудач написать что-нибудь похожее на обыкновенные почерки...».
Бедный Чернышевский! Он всерьез верит, что разговаривает не с глухими. Он убеждает, он чертит схемы и таблицы, приводит аналогии, сопоставления, примеры, он ссылается на книги и криминалистические руководства, на законы, в конце концов...
Но кого все это интересует? Чернышевского надо посадить. Улика есть, угодники — тоже. Их было восемь, этих угодников, именовались они секретарями сената и выступали в роли экспертов. Двое, не долго думая, заявили, что записку писал Чернышевский, изменяя при этом почерк, остальные шестеро нашли «сходство в двенадцати буквах из двадцати пяти».
Видно, это холуйское заключение показалось властителям недостаточно крепким. Да и «улик» было маловато. Козырнули еще раз. Все тот же вездесущий Костомаров вдруг «нашел» у себя «очень важное письмо Чернышевского к какому-то Алексею Николаевичу — по-видимому, к литератору Плещееву, бывшему петрашевцу». Разумеется, содержание письма «подкрепляло улики...»
Подделка была еще более бездарной, чем в первый раз, но сенаторы только ее и ждали: семь секретарей, то бишь экспертов, быстренько обнаружили «несомненный почерк Чернышевского». Доказательств с них не требовали. Нужен был только вывод. И чиновные подписи под ним.
Вывод был, подписи были. А потом был еще приговор, и «гражданская казнь», и каторга — долгие муки одного из честнейших людей России.
В 1927 году были извлечены из архива подлинные документы судебного дела, и комиссия криминалистов провела, наконец, объективную научную экспертизу. Грубый подлог Костомарова полностью подтвердился. Правосудие свершилось. Увы, слишком поздно: мертвые не воскресают...
