Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
При столь разных исходных посылках сходство в критике равно неприемлемого для авторов МФЯ и Хомского направления в науке, безусловно, существует. В обоих случаях подход этого направления к своему объекту признается слишком ограниченным. «Устойчивая неизменная система нормативно тождественных форм» признается оторванной от мышления и от самого «говорящего-слушающего». Там и там критикуется излишний уклон прежней лингвистики в области морфологии и особенно фонетики (фонологии) при игнорировании синтаксиса; формулировка МФЯ о том, что «абстрактно-обьективистское мышление» смотрит на все, включая синтаксис, «сквозь очки фонетических и морфологических форм», вполне подошла бы Хомскому. Говоря о том, в чем критикуемый подход может быть пригоден, авторы, акцентируя внимание на несколько разных вещах, тем не менее также оказываются близки друг к другу. Хомский признает правомерность этого метода для задач сравнительно-исторического языкознания («разгадывание мертвых языков») и для «изучения экзотических языков, неизвестных исследователю»[802] («обучение чужим языкам»). Показательно принципиальное ограничение во всех работах Хомского материалом родного для него английского языка: выявление общих механизмов языковой компетенции не требует обращения к «чужим языкам».
В то же время «нет причин для того, чтобы успешное применение структуралистского подхода в историческом и описательном исследовании не могло сочетаться с ясным представлением о его существенных ограничениях и о его неадекватности в конечном счете по сравнению с традицией, которую он временно, и вполне оправданно, вытеснил».[803] Идеи о «вытеснении» у авторов МФЯ нет: они исходили из сосуществования и параллельного развития двух направлений. Но не это главное: «Система языковой компетенции качественно отличается от всего, что может быть описано в терминах таксономических методов структурной лингвистики. Теории и модели, которые были разработаны для описания простых и непосредственно данных явлений, не могут охватить реальную систему языковой компетенции; „экстраполяция“ на основе простых описаний не может приблизиться к реальности языковой компетенции; умственные структуры не являются просто „тем же самым, только побольше в количественном отношении“, а качественно отличаются от сложных сетей и структур, которые могут быть разработаны путем дальнейшего развития понятий, казавшихся всего несколько лет назад заманчивыми многим ученым».[804]
Все это перекликается с критикой «абстрактного объективизма». Есть, разумеется, и существенные различия, не сводящиеся только к расхождениям в оценках истории науки. Вся важнейшая проблематика МФЯ, связанная с диалогом и с функционированием высказываний в обществе, совершенно чужда Хомскому, в модели которого «идеальный говорящий-слушающий» никак не взаимодействует с другими аналогичными особями; поэтому и критика структурализма не распространяется на эти пункты. С другой стороны, в МФЯ критикуется соссюровская концепция языка и речи, но нет чего-либо похожего на разграничение компетенции и употребления; поэтому многие пункты критики по сути включают в себя и несогласие с исключением из лингвистической проблематики вопросов употребления. Тем самым критика «абстрактного объективизма» в МФЯ более глобальна, но в меньшей степени дает возможность построить позитивную теорию.
В противовес «убогой и неадекватной концепции» большинства лингвистов XXIX и ХХХ вв. Хомский не раз выделяет идеи Гумбольдта о творческом характере языка, значимые и для авторов МФЯ, связывая их со своей теорией. «Как писал Вильгельм фон Гумбольдт в 1830-х годах, говорящий использует бесконечным образом конечные средства. Его грамматика должна, следовательно, содержать конечную систему правил, которая порождает бесконечно много глубинных и поверхностных структур, связанных друг с другом соответствующим образом».[805] «Такая система – порождающая грамматика—дает экспликацию идеи Гумбольдта о „форме языка“, которую в несколько туманном, но глубоком замечании в своей великой посмертной работе… Гумбольдт определяет как „то постоянное и однообразное в. деятельности духа, возвышающей артикулированный звук до выражения „мысли“, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности“. Такая грамматика определяет язык в гумбольдтовском смысле, а именно как „рекурсивно порождаемую систему, где законы порождения фиксированы и инвариантны, но сфера и специфический способ их применения остаются совершенно неограниченными“».[806] «Вильгельм фон Гумбольдт… твердо придерживался взгляда, что в основе любого человеческого языка мы найдем систему, которая универсальна, которая просто выражает уникальные интеллектуальные свойства человека»,[807] то есть компетенцию.
Итак, нужно вернуться к осмыслению «классических проблем, интересовавших таких мыслителей, как Арно или Гумбольдт».[808] Если в XIX в. «философская грамматика не обеспечила подходящих понятий» для компаративистики или описаний экзотических языков,[809] то сейчас имеется возможность разработать аппарат для внедрения идей этой грамматики в исследовательскую практику. Здесь важен вклад структурной лингвистики, не обладавшей адекватной теорией, но много сделавшей для разработки методов. «Структурная лингвистика чрезвычайно расширила обьем доступных нам сведений и неизмеримо увеличила надежность этих данных. Она показала, что в языке существуют структурные отношения, которые могут изучаться абстрактно. Она подняла точность рассуждений о языке на совершенно новый уровень».[810] Сама попытка описать язык на основе «методов сегментации и классификации», неверная с теоретической точки зрения, по мнению Хомского, все же способствовала «ясной формулировке» основных проблем лингвистики.[811] Сравнительно с полным отвержением идей и методов структурализма в МФЯ у Хомского присутствует попытка разобраться, что дал и чего не дал структурализм. К 1967 г., когда Хомский читал лекции, положенные в основу книги, структурный подход в США уже становился прошлым науки; вопрос о допустимых границах использования его наследства был важнее задач борьбы. Впрочем, более взвешенная полемика с Соссюром была и у Бахтина в 50-е гг.
Таким образом, «возникает необходимость обратиться к некоторому совершенно новому принципу… Этот новый принцип имеет „творческий аспект“, который яснее всего наблюдается в том, что может быть названо „творческим аспектом использования языка“, т. е. специфически человеческая способность выражать новые мысли и понимать совершенно новые выражения мысли на основе „установленного языка“, языка, который является продуктом культуры и подчиняется законам и принципам, частью характерным именно для него, а частью являющимся отражением общих свойств мышления. Эти законы и принципы. не могут быть сформулированы в терминах даже самой усовершенствованной и развитой системы понятий, относящихся к анализу поведения и взаимодействия физических тел, равно как они не могут быть реализованы даже самым сложным автоматом».[812]
Все это вполне согласуется с идеями МФЯ, хотя, разумеется, составляет лишь их часть. Согласно разграничению МФЯ, такое высказывание скорее можно отнести к «индивидуалистическому субьективизму». Впрочем, одновременно Хомский стремится к объективизму, включая в свою теорию формальные процедуры, впервые появившиеся в структурализме. Однако «индивидуализм», не принимавшийся, как мы помним, авторами МФЯ в данном направлении науки, присутствует у Хомского в полной мере. Вся его теория основана на индивидуальных (хотя при этом общих для разных людей) механизмах человеческой компетенции. О существовании «другого» Хомский всерьез вспоминает лишь в одном месте книги, где это существование невозможно игнорировать. Говоря о врожденности человеческой языковой компетенции, он обусловливает переход от «врожденной умственной структуры» к «конкретной грамматике» «стимуляцией и взаимодействием организма с его окружением», «которые приводят в действие врожденные интеллектуальные механизмы».[813] И всё!
Есть и другие очень существенные различия между МФЯ и Хом-ским. В МФЯ (исключительно в третьей части) присутствует интерес к синтаксису, однако гораздо более важной во всей книге признается семантика, часто скрывающаяся под псевдонимом «идеологии». Для Хомского же (во всех многочисленных вариантах его теории) роль синтаксиса остается центральной, а семантика (как и фонетика) выступает в качестве дополнительного компонента. Кстати, нет у Хомского, в отличие от МФЯ, и интереса к изучению структур, более протяженных, чем предложение. И безусловно, хотя разграничение компетенции и употребления не тождественно разграничению языка и речи, а компетенция охватывает более широкий круг явлений, чем язык у Соссюра, но все же рамки компетенции по-прежнему ограничивают область лингвистики. В МФЯ же принципиально отстаивается необходимость изучения индивидуальных речевых актов, то есть того, что Хомский относит к употреблению.
