Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МФЯ И СОВРЕМЕННАЯ ЛИНГВИСТИКА
VII.1. «Хомскианская революция»
Как отмечалось в конце пятой главы, основная линия развития лингвистики в 30—50-е гг. и в нашей стране, и за рубежом пролегала вне проблем, поставленных в МФЯ и других работах волошиновско-го цикла. О положении в лингвистике 50-х гг. четко пишут Н.Д. Арутюнова и Е. В. Падучева: «Теоретическая лингвистика становилась все более абстрактной и замкнутой дисциплиной, охваченной идеей самоопределения. Она порывала связи с психологией, социологией, историей и этнографией. Внутри структурной лингвистики ущемлялись интересы семантики. Язык жестко членился на уровни, каждый из который рассматривался как замкнутая система. Структурной лингвистикой владело стремление к отьединению и разделению. Расстояние между языком и жизнью росло. Естественный язык сближался с искусственными знаковыми системами (например, дорожной сигнализацией), принимаемыми за его упрощенную модель. Можно было предположить, что структурную лингвистику ожидает судьба логики, которая, начав с изучения форм речи, отдалилась от предмета своих первоначальных наблюдений, а потом и вовсе о нем забыла, став наукой о формах и законах теоретического мышления».[767] Многое из того, о чем здесь сказано, критиковалось еще в МФЯ. Может быть, главная претензия, предьявлявшаяся там к науке о языке, – претензия в увековечении «расстояния между языком и жизнью». В крайних направлениях структурализма вроде позднего дескриптивизма оно намного увеличилось по сравнению с известными авторам МФЯ Соссюром и Балли.
Однако с конца 50-х гг. ситуация стала меняться, хотя поначалу без какой-либо связи с Волошиновым, Бахтиным и даже тематикой их сочинений.
Одной из наиболее значимых дат в истории мировой лингвистики уже давно считается 1957 г., когда появилась небольшая книга молодого тогда, но уже публиковавшегося американского лингвиста Ноама Хомского (Чомски) «Синтаксические структуры»; она имеется и в русском переводе.[768] В книге, полемичной по отношению к еще господствующей в США дескриптивной лингвистике, провозглашалась программа построения обьяснительной теории грамматики, учитывающей деятельность носителя языка. Если дескриптивисты были сосредоточены на процедурах описания языка, то Хомский поставил совершенно иные задачи: «Целью синтаксического исследования данного языка является построение грамматики, которую можно рассматривать как механизм некоторого рода, порождающий предложения этого языка».[769] Грамматика такого рода получила название порождающей (генеративной) грамматики.
Совершенно новым для лингвистики того времени было требование того, что порождаемые грамматикой предложения должны быть «приемлемы для природного носителя языка».[770] И далее постоянно Хомский соотносит свои построения как с интуицией «природных носителей», так и с основанной на этой интуиции традицией лингвистики. Выделение ядерных предложений соответствует «традиционной практике грамматистов»;[771] трансформационный анализ исходит «из допущения, что грамматисты действуют на основе правильных интуитивных представлений о языке».[772] Специально рассматривается понятие «понимания предложения».[773] Вывод автора: «Несомненно, „интуитивное чувство лингвистической формы“ весьма полезно для исследователя лингвистических форм (т. е. грамматики). Совершенно ясно также, что главная задача лингвистической теории—заменить смутные интуитивные представления некоторым строгим и объективным подходом».[774]
Термин «порождение» иногда вводит в заблуждение, поскольку может пониматься в смысле того, что Хомский претендует на рассмотрение реальных процессов порождения предложений у говорящих. Сам он указывал, что его трансформационная грамматика «вполне нейтральна по отношению к говорящему и слушающему, по отношению к синтезу и анализу высказываний».[775] Как указывает современный исследователь, анализирующий многочисленные варианты порождающих теорий, «такие описания не следует рассматривать как модели реального порождения предложений говорящим, т. е. производства речи. Это всего лишь заимствованные из математики способы задания множества элементов, и их сходство с реальными механизмами „порождения“ высказываний—чисто метафорическое».[776] Тем не менее, думается, что сам термин и связанная с ним метафора не случайны. И говорящий, и «понимающий» игнорировались в большинстве структурных концепций (упомянутые выше Бюлер и Гардинер – исключения), а здесь сложные и изощренные формальные построения, продолжавшие традиции поздних дескриптивистов, получают опору в деятельности носителя языка и в его интуиции.
У нас новаторство Хомского было оценено не сразу, хотя его книгу быстро заметили. Первая рецензия на нее,[777] в целом положительная, считала недостатком подхода Хомского как раз его стремление опираться на лингвистическую интуицию. У нас тогда очень активно осваивали западный структурализм, особенно американский, а чуть ли не главной его чертой казалась всеобьемлющая формализация (многие теоретические идеи структурализма не так уж отличались от того, что давно существовало в советской науке, но формальный, заимствованный из математики язык был совершенно непривычен и казался самым важным). Поэтому и «Синтаксические структуры» тогда были восприняты как интересная структуралист ская работа, разрабатывавшая математический подход к языку.
Совсем иначе книга прозвучала на родине. С полным правом там стали говорить о «хомскианской революции». Всего за несколько лет с господством дескриптивизма было покончено. Учение (иначе не скажешь) Хомского начало активно развиваться в американских университетах. Монголист Н. Поппе, эмигрант из СССР, сравнивал господство хомскианства в американских университетах с господством марксизма-ленинизма в советских вузах.[778] «Хомский в настоящее время входит в десятку наиболее цитируемых авторов во всех гуманитарных науках, побивая Гегеля и Цицерона и уступая только Марксу, Ленину, Шекспиру, Библии, Аристотелю, Платону и Фрейду, причем он является единственным ныне живущим из авторов, возглавляющих список».[779] Конечно, надо учитывать, что Хомский—не только лингвист, но и популярный социолог крайне левых взглядов, сейчас—теоретик антиглобализма. Но безусловно, «уже свыше 40 лет порождающая (=генеративная) грамматика Н. Хомского… остается наиболее популярной современной лингвистической теорией, а ее автор – самым известным и влиятельным лингвистом нашего времени».[780]
При этом взгляды самого Хомского за сорок с лишним лет значительно менялись. В упомянутой выше ранней книге его разрыв с традициями дескриптивизма (и структурализма в целом) еще не был выражен достаточно полно. Новый этап его деятельности связан с книгами «Аспекты теории синтаксиса» (1965), «Картезианские грамматики» (1966), «Язык и мышление» (1968). Первая и последняя из этих книг переведены на русский язык.[781]
В «Аспектах теории синтаксиса» Хомский ввел важные понятия компетенции и употребления, оба понятия связаны с носителем языка. «Лингвистическая теория имеет дело, в первую очередь, с идеальным говорящим-слушающим, существующим в совершенно однородной речевой общности, который знает свой язык в совершенстве и не зависит от таких грамматически несущественных условий, как ограничения памяти, рассеянность, перемена внимания и интереса, ошибки (случайные или закономерные) в применении своего знания языка при его реальном употреблении. Мне представляется, что именно такова была позиция основателей современной общей лингвистики, и для ее пересмотра не было предложено никаких убедительных оснований».[782] «Задачей лингвиста, также как и ребенка, овладевающего языком, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систему правил, которой овладел говорящий-слушающий и которую он использует в реальном употреблении».[783] Компетенция – знание языка говорящим-слушающим, а употребление—использование языка в конкретных ситуациях. Лишь в случае идеального говорящего-слушающего употребление является непосредственным отражением компетенции. «Грамматика языка стремится к тому, чтобы быть описанием компетенции, присущей идеальному говорящему-слушающему».[784] Изучение употребления – особая задача, от которой Хомский последовательно отвлекается.
В течение нескольких десятилетий, начиная с Л. Блумфилда, в американской лингвистике бранным был термин «ментализм», под которым понималось изучение языка в чуждых ему категориях (логических, психологических, филологических и т. д.). Однако Хомский прямо пишет: «Лингвистическая теория… является менталистской, так как она занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе реального поведения».[785]
