Галина Синило - История мировой литературы. Древний Ближний Восток
Все эти сдвиги и нюансы привели к самому главному изменению: история Гильгамеша приобрела под пером вавилонских поэтов характер развернутой философской притчи о поисках истины и смысла жизни. О ее всеобъемлющем, всечеловеческом характере хорошо написал С. Н. Крамер: «Проблемы и устремления, о которых идет речь в эпосе, близки всем народам всех времен. Это потребность в дружбе, восхваление верности, жажда личной славы, страсть к подвигам и приключениям, неистребимый страх перед неизбежной смертью и всепоглощающее стремление к бессмертию. Все эти противоречивые чувства, вечно тревожащие человеческие сердца, составляют основу сказаний о Гильгамеше, и они придают этой поэме качества, позволившие ей преодолеть границы пространства и времени»[519].
Лирические жанры
Среди дошедших до нас аккадских памятников большое количество по своим родовым и жанровым признакам имеет отношение к лирической поэзии. Это в основном те же жанры, которые представлены и в шумерской литературе: гимны различным богам, покаянные молитвы-псалмы, заклинания, любовные песни (часто в форме диалога-спора).
Особенно большую группу лирических произведений составляют гимны богам (многие из них называются заклинаниями, например, «Заклинание Солнца»; по первой строке – «Шамаш, когда ты восходишь…») – Ану, Энлилю, Сину, Шамашу, Иштар и др. Они отличаются особой красочностью и торжественностью, усиленным вниманием к звучанию слова. Вавилонские гимны богам обнаруживают тенденцию к более личному характеру общения человека и божества, в большей степени, нежели шумерские, выражают личные чувства и настроения человека. Обращаясь к божеству, человек может говорить о своих страданиях, выражать свои чаяния и надежды. Такова, например, «Молитва поднятия рук перед Иштар» (так обозначен текст в последней строке перед непосредственным руководством к действию: «Установить перед ликом Иштар курильницу с благовонным кипарисом, излить жертвенное пиво и трижды совершить поднятие рук»), или «Заклинание-молитва к Иштар» («Хорошо молиться тебе…»):
Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя – благо, воля твоя – светоч!
Помилуй меня, Иштар, надели долей!
Ласково взгляни, прими молитвы!
Выбери путь, укажи дорогу!
Лики твои я познал – одари благодатью!
Ярмо твое я влачил – заслужу ли отдых?
Велений твоих жду – будь милосердна!
Такие гимны-молитвы выражали уже не столько коллективные эмоции, сколько личные чувства человека, предназначались для индивидуального обращения к божеству. Именно поэтому за ними закрепилось условное название «покаянные псалмы» (некое отдаленное преддверие библейских псалмов – не по духу, но по стилистике). Подобный «покаянный псалом» входит составной частью в еще одно «Заклинание-молитву к Иштар» («Тебе – мольбы мои, владык владычица, богинь богиня!..»), соединяясь с гимном в честь Иштар (прежде всего как богини войны и раздоров) и собственно заклинанием. Текст открывается славословием Иштар как «созывающей на битвы», но одновременно и «заступнице людской»; при этом напоминание о том, что богиня предала друга (Думузи-Таммуза), ничуть не мешает воспринимать ее как олицетворение справедливости:
Тебе – мольбы мои, владык владычица, богинь богиня!
Иштар, ты царишь полновластно, ты заступница людская!
Ирнини, владычица обрядов, ты величайшая меж Игигов!
Ты могучая, ты державная, имя твое – надо всеми!
Ты земли и неба светоч, ты дщерь отважная Сина!
Ты – вручающая оружье, ты – созывающая на битву!
…Ты – воплей звезда! Ты – раздор среди братьев дружных!
Ты – предавшая друга
Подруга, владычица распри, ты ровняешь горы!
Облаченная битвой, Гушеа, ты опутана страхом!
Ты в судебных делах безупречна, ты скрижали земли и неба!
Тебе внимают шатры и храмы, дворцы и кумирни! [267]
Череда славословий сменяется личностными интонациями: от своего имени молящийся поверяет богине свои страдания, призывает ее смилостивиться над ним, помочь ему в его бедах:
Я кличу тебя, изнуренный, усталый, измученный раб твой!
Узри меня, госпожа моя, прими молитвы!
Смилуйся! Прикажи – печень твоя да смягчится!
Смилуйся над слабым телом моим, полным тревог и печали!
Смилуйся над скорбным сердцем моим,
полным слез и рыданий!
…Обрати же ко мне зеницы свои благие!
Истинно глянь своим ликом пресветлым!
Сними злые чары с моего тела, свет твой сияющий да увижу!
Доколе, владычица, клеветать на меня злоречивым?
Во лжи и неправде задумывать оговоры?
Доколе гонитель, хулитель мой будет глумиться?
…Я ослабел, а ничтожные стали сильны!
Я мечусь, как волна, гонимая злобным ветром!
Мое сердце трепещет и хлопает крыльями,
как небесная птица!
Я воплю, словно горлица, денно и нощно!
Я весь пылаю, я плачу горько! [270]
В этом «покаянном псалме» явственно звучат мотивы теодицеи, ибо человек не понимает, почему от него отвернулись его бог-заступник и богиня-заступница (личные божества, ходатайствующие за человека перед лицом великих богов), почему он несправедливо терпит бедствия, страдания и унижения, хотя ревностно служил богам: «Наравне с нечестивцем, богов не чтящим, меня ниспровергли! // Навели лихорадку, недуг головы, разоренья, утраты! // <…> Отвратил от меня взоры мой бог, обратил их к другому! // Рассеян мой род и развеян мой кров!» [270]. Обращаясь к Иштар, лирический герой высказывает страстную надежду на восстановление справедливости и прощение его вины, не известной ему самому:
На тебя, госпожа, уповаю, к тебе обращаю слух мой!
Тебя молю – распутай узы!
Сними с меня прегрешенья и узы!
Отпусти вину, прими молитвы!
Сними вериги, дай свободу!
Выпрями путь мой, и вместе с людьми
светло и бодро на стогны выйду!
Прикажи – и по твоему слову злой бог станет бодрым!
Богиня, что гневалась, ко мне вернется!
Темный, чадящий очаг озарится!
Погасший факел мой да вспыхнет! [271]
Подобные молитвы, безусловно, предваряют стилистику библейских псалмов, хотя последние не столько взывают о восстановлении справедливости «сверху», божественным путем, сколько призывают Бога как великую духовную опору в страданиях, как силу, помогающую духовно преобразиться, осознать свою вину, стать на путь добрых дел и тем самым изменить свою судьбу (в вавилонских «покаянных псалмах» этическое начало все еще слабо выражено).
Один из вавилонских «покаянных псалмов» – «Молитва к ночным богам» («Уснули князья…»)[520] – содержит удивительно пластичное описание ночи, всеобщего умиротворения, звездного неба с яркими южными созвездиями (их названия не совсем совпадают с современными, также пришедшими от вавилонян, а к ним – от шумеров):
Уснули князья, простерты мужи, день завершен;
Шумливые люди утихли, раскрытые замкнуты двери,
Боги мира, богини мира,
Шамаш, Син, Адад и Иштар, —
Ушли они почивать в небесах;
И не судят больше суда, не решают больше раздоров,
Созидается ночь, дворец опустел, затихли чертоги,
Город улегся, Нергал кричит,
И просящий суда исполняется сном;
Защитник правых, отец бездомных,
Шамаш вошел в свой спальный покой.
Великие боги ночные,
Пламенный Гибиль, могучий Эрра,
Лук и Ярмо, Крестовина[521], Дракон,
Колесница, Коза, Овен и Змея, —
Ныне восходят.
В учрежденном гаданье, в приносимом ягненке
Правду мне объявите!
__________________________________
Двадцать четыре строки: посвящение ночи.
Очень распространены были в вавилонской поэзии заклинания от различных болезней, построенные по аналогии с шумерскими «Энки – Ассалухи» («Эйа – Мардук»). Несмотря на чисто утилитарный характер этих произведений, многие из них очень поэтичны: в них используется сложная метафорика для передачи состояния больного человека. Так, в одном из заклинаний описание болезни приобретает характер некоей общемировой катастрофы: скорбь набрасывает сеть над больным человеком и одновременно над всем миром:
Скорбь, как воды речные, устремляется долу,
Как трава полевая, вырастает тоска,
Посреди океана, на широком просторе.
Скорбь, подобно одежде, покрывает живых;
Прогоняет китов в глубину океана,
В ней пылает огонь, поражающий рыб;
В небесах ее сеть высоко распростерта,
Птиц небесных она угоняет, как вихрь…
В заклинании против детского плача до нас дошла одна из древнейших колыбельных песен («Житель потемок, прочь из потемок…»[522]), в заклинании против зубной боли («Когда Ану сотворил небо…») – картина сотворения мира, чтобы последовательно объяснить происхождение «зубного червя», «поселившегося» в челюсти.
