Александр Мелихов - Былое и книги
Ладно, о том, что слишком близко, мы лучше помолчим. Тем более что сам Марк Твен верил в нас! И выражался все с тем же пафосом, неизменность которого просто поразительна в гении юмора, не терпящего повторяемости.
«Любой народ таит в себе достаточно сил, чтобы создать республику, даже такой угнетенный народ, как русский, и такой робкий и нерешительный, как немецкий; выведите его из состояния покоя, и он затопчет в грязь любой трон и любую знать». Что ж, оба народа в конце концов удалось вывести из состояния покоя, и они оба всего через тридцать лет создали по республике, а затем во имя соперничающих химер втоптали в грязь и в кровь – русская республика большей частью собственное население, немецкая – чужое, но в итоге вместе с теми, кто так стремился вывести их из состояния покоя, крепко потоптались по всей Европе.
Которую Марк Твен, впрочем, считал отнюдь не образцом гуманности в сравнении – с чем бы вы думали? С Соединенными Штатами Америки. В «Человеке, ходящем во тьме» (1901) великодушную освободительную международную политику он называет игрой по-американски, а захватническую, корыстную – игрой по-европейски: «Мы считали наш флаг святыней, в чужих краях у нас перехватывало горло, когда, обнажив голову, мы думали о том, какие идеалы он представляет». А если идеалы оказываются нереализованными, тем хуже для исполнителей – у нас в СССР народ тоже всегда оказывался недостаточно хорош для социалистических идеалов.
Повальное хамство («оскорбления начинаются уже в таможне и преследуют вас неотступно»), зверства и бесконтрольность полиции, мифические поставки по госзаказам, тридцать тысяч погибших в год по милости железных дорог, суд присяжных из круглых невежд, половина страны, голосующая за явного мошенника, доблестная армия, после месячной осады покорившая шестьдесят индейцев, – только индейцы заставляют догадаться, что речь идет о самой могущественной державе мира, в идеалах которой великого скептика никак не мог заставить усомниться его же собственный бесконечный перечень ее пороков.
Ее ли? Не человеческого ли рода, о котором Марк Твен высказывался столь нелицеприятно и выше и ниже? (Кое-что для краткости дадим в близком к тексту вольном пересказе.) Чуть Марк Твен сбрасывал напор пафоса, как в нем тут же пробуждался сарказм.
«Есть законы, охраняющие свободу печати, но нет законов, охраняющих граждан от печати. Общественное мнение нации – эта грозная сила – создается в Америке бандой малограмотных, самодовольных невежд, газеты превратились в проклятие Америки и того гляди погубят стран у».
«Сенатор – человек, издающий законы в Вашингтоне в те промежутки времени, когда он не сидит в тюрьме за уголовные преступления».
«Слуги народа – личности, выбранные на свои посты, чтобы распределять взятки».
«Читатель, представь себе, что ты идиот. А теперь представь, что ты – член американского конгресса. Впрочем, я повторяюсь…»
«Этот убогий конгресс – сборище невежд и аферистов. Банда вымогателей и воров».
Однако даже марктвеновскому сарказму не взять цитадель красивой сказки: вопреки всему народовластие всегда благо, пусть даже «большинство всегда неправо», монархия же – всегда зло.
«Монархия в любой форме есть оскорбление для человечества».
«Первым заветом во всех монархических странах должно быть Восстание, и вторым – Восстание, и третьим, и всеми прочими заветами в любой монархической стране должно быть Восстание против церкви и государства».
Там, где Пафос начинает писать Слова с Заглавных Букв, добра не жди. Мы-то знаем, какая Монархия в тот исторический миг более прочих взывала к Восстанию…
«Мои симпатии на стороне русской революции».
«Поможем России создать республику, которая обеспечивала бы степень свободы, которой пользуемся мы».
Да, Пафос способен убить не только скепсис, но и память. «Милостью Божьей в нашей стране мы имеем три драгоценных блага: свободу слова, свободу совести и благоразумие никогда не пользоваться ни тем ни другим», – можно подумать, что эти слова Марка Твена, прочитанные почти полвека назад, запомнились мне лучше, чем ему самому…
«Мы, американцы, поклоняемся доллару – это более достойное божество, чем наследственные привилегии».
Но наследственные привилегии никогда и не были божеством, сословия создавались для обязанностей, для выполнения государственных функций, а когда эти функции отмирают, то и привилегии обращаются в фикции. Зато никогда не обращается в фикцию конкуренция социальных групп, каждая из которых всегда не прочь поживиться за счет остальных, как бы она ни называлась – дворяне, мещане или трудящиеся, подавляющее большинство которых трудится только потому, что не видит возможности переложить эту почетную обязанность на других. Марк Твен же пишет о трудящихся, словно это какая-то порода животных, сохраняющая свои повадки независимо от условий среды. Но ведь даже звери ведут себя по-разному в лесу и в зоопарке, а вот «новый король», как Марк Твен короновал трудящихся, станет надежной защитой «против социалистов, коммунистов, анархистов, против бродяг и корыстных агитаторов, ратующих за “реформы”, которые бы дали им кусок хлеба и известность за счет честных людей».
Тут уже ум начинает заходить за разум: если плохи самые популярные прорабочие течения – социализм, коммунизм, анархизм, – то какое же социальное устройство предлагает нам гений юмора? Что еще остается?
Нет ответа, один только пафос: не новый строй, а «новый король», все те же трудящиеся, будет «прибежищем и защитой» против «всех видов политической хвори, заразы и смерти».
«Как он использует свою власть? Сначала – для угнетения. Ибо он не более добродетелен, чем те, кто властвовал до него, и не хочет никого вводить в заблуждение. Разница лишь в том, что он будет угнетать меньшинство, а те угнетали большинство; он будет угнетать тысячи, а те угнетали миллионы. Но он никого не будет бросать в тюрьмы, никого не будет бить плетьми, сжигать на кострах и ссылать, не будет заставлять своих подданных работать по восемнадцать часов в день и не будет морить голодом их семьи», – из всего перечисленного не случилось, кажется, только костров, давно погасших до эпохи Марка Твена. Зато каторжный труд, голод, избиения и расстрелы – это власть трудящихся принесла в невообразимых прежде масштабах. Однако причиной такой осатанелости власти был не только недостаток «добродетели», а борьба за выживание, которая и во все времена служила главной причиной сверхконцентрации людских усилий: тоталитаризм был не целью, но средством тотальной мобилизации. Помимо «угнетателей» и «угнетенных», только и присутствующих в схеме Марка Твена, в мире есть, к несчастью, еще и завоеватели, о добродетели которых кое-что могли бы рассказать тысячи рабов, ежегодно похищавшихся уже в сравнительно цивилизованные времена нашими соседями, перебивающимися так называемой набеговой экономикой. Если сравнить, сколько средств угнетатели расходовали на себя и сколько на содержание армии, то выяснится, что их роскошь была не такой уж дорогостоящей. А что бывает с теми трудящимися, которых внутренние угнетатели, пусть даже в качестве своего имущества, не сумели защитить от внешних, Марк Твен мог бы понять, глядя хотя бы и на американских негров, которым он так сочувствовал (вымирающих индейцев он, похоже, не ощущал угнетенными, борясь в основном с их романтизацией). Однако пафос застилал ему глаза.
Зато трудящихся так называемого цивилизованного мира он романтизировал без берегов. Этот «новый король» (трудящиеся, трудящиеся!) – «самое ошеломляющее порождение самой высокой цивилизации нашего мира, и лучшее, и достойнейшее. Только наше столетие, только наша страна, только наш уровень цивилизации могли породить его. Подлинные жизненные знания, которыми он владеет, – а только знания дают божественное право на власть – результат полученного им опыта, в сравнении с которым образованность королей и аристократии, веками правивших им, – детский лепет, не стоящий внимания. Сумма его познаний, собранных из тысячи недавно родившихся новейших профессий со всеми их подразделениями, требующих напряженной, точной, сложной работы, физической и умственной, от миллионов людей, – эта сумма познаний так огромна, что по сравнению с ней сумма всех человеческих познаний в любую предшествующую эпоху, вплоть до рождения старейшего из тех, кто здесь присутствует, – все равно что пруд по сравнению с океаном или холмик по сравнению с Альпами».
Это верно, если к трудящимся отнести не только рабочих, чаще всего действующих механически по чужому плану, но еще и инженеров, чьи коллективные познания и впрямь простирались от железных дорог и доменных печей до телефонов и электрических ламп. Правда, каждому из них в отдельности открывалась (и открывается) лишь малая часть этого океана, а что еще хуже, инженерные познания порождают собственные формы профессионального идиоти… пардон, редукционизма – один моделирует человека по образу и подобию двигателя внутреннего сгорания, другой по образу и подобию радиоприемника подобно тому, как это было в рассказе Марка Твена «Мои часы»: один часовщик предлагает подкинуть часам подошвы, другой – спустить пары. Последним писком технического редукционизма была кибернетика (уподобление человека компьютеру), а этология, сводящая человека к стадному животному, и по сей день еще не прискучила.
