Сергей Наровчатов - Необычное литературоведение
Миф по-древнегречески означает «повествование», «предание», «сказание». Но наше толкование этого понятия шире и уже, глубже и мельче того содержания, которое вкладывалось в него современником Гомера и Гесиода. Для нас «мифический» значит почти то же, что «фантастический», для них миф был хоть и необычным, но подлинным событием. Мы в своем сознании проводим четкую границу между реальным и нереальным, подлинным и недостоверным. Мифическое сознание такой границы не знало. Неприметно и постепенно оно выросло и развилось из древнейших представлений о тождестве человека и природы, которые мы разобрали в предыдущей главе. «Все вокруг меня живое, все вокруг подобно мне разумом, чувствами и действиями: камень, птица, дерево, ручей, звезда, ветер» — таков был начальный строй мышления первобытного человека. «Все вокруг меня населено существами, от которых зависит поведение вещей, животных, стихии — тех же камней, птиц, деревьев, ручьев, звезд, ветров» — таково было дальнейшее развитие этого взгляда на природу у наших предков.
Человеческая жизнь постепенно усложнялась. Люди приручили животных, научились возделывать землю: охотничий быт уступил место скотоводчеству и земледельчеству. Простые отношения внутри охотничьего рода, объединенного одинаковыми потребностями и устремлениями, сменились сложными и разветвленными. Роды объединились в племена для защиты общих стад и пашен, люди начали обособляться в группы, разнящиеся между собой занятиями и обязанностями. Пастухи и пахари, воины и жрецы, кузнецы и гончары, рыбаки и ткачи составляли вместе уже достаточно сложное и противоречивое общество.
Мы видели, что человеку было свойственно переносить свои качества, характер и облик на явления окружавшей его природы. В новых, усложнившихся условиях этот перенос охватил все события изменившейся жизни. Если рядом с простыми воинами появились военачальники и вожди, а кроме пастухов, появились хозяева стад, то и рядом с привычными духами и над ними возникли более сильные и могущественные божества. Система людских отношений немедленно сказалась установлением соответствующей системы среди духов и божеств. Земная иерархия, так сказать, отпечаталась на небесах.
И далее. Теперь уже не одна природа с ее громами и молниями, бурями и дождями заботила человека. Все больше стала занимать его собственная деятельность. И вот рядом с Зевсом-громовержцем возникает Гефест, бог-ремесленник; солнечный бог Аполлон становится по совместительству богом искусства и приобретает в сыновья Асклепия — бога врачевания, а в спутницы — девять муз.
Сложная и многообразная деятельность общества переносилась человеком на тот воображаемый мир, который был создан им еще на первых ступенях сознания, Разрозненные явления соединялись в систему, и она являла все черты законченного целого, когда все связи внутри ее прослеживались и устанавливались до конца. Такой системой были, например, древнегреческая мифология («Теогония» Гесиода запечатлела ее во всей стройной четкости) и созданная по ее образцу древнеримская. Причудливая, но завершенная архитектура египетской и индийской мифологии свидетельствует о том же. В меньшей степени относится это к славянской и германской мифологии. А многие племена мира в силу разных условий законченной мифологической системы не создали, между отдельными мифами связующие нити не протянулись.
Развившись из простейших представлений в сильную и сложную систему, мифология сохранила главное из этих представлений: цельность мировосприятия. Цельность удивительную и во многом недоступную нашему пониманию. Классическое совершенство античного искусства в первую очередь объясняется именно этой духовной цельностью. Божественные люди и человечные божества века Перикла по прямой линии восходят к зримым олимпийцам и богоравным свинопасам Гомера. Боги живут среди людей, вмешиваются в их дела, сходятся с их дочерьми, рождают Гераклов и Ахиллесов. Чудеса в такой обстановке не исключение, а норма. Мифологическое сознание отлично от религиозного и тем более от современного научного прежде всего своей нерасчлененностью. Попробуем это объяснить.
Миф не требует веры — в этом коренное отличие мифологии от религии. Под чудом религия подразумевает изъятие какого-либо явления из нормального порядка вещей. По одну сторону повседневность, по другую — чудо. В обычной жизни люди не ходят по воде, не летают по воздуху, не превращают воду в вино. Творимые святыми чудеса представляют собой явление исключительное и целенаправленное — в них господь показывает людям свое могущество. В мифологии чудесное не отличается от действительного, они взаимообратимы и взаимопроникаемы. Все чудесное — естественно, все естественное — чудесно. «Непорочное зачатие, конечно, чудо, — говорил язычник христианину, — но ведь и обычное зачатие тоже чудо!» Итак, повторяем, чудо не исключение, а норма. Критической способности разума разделять невероятное от вероятного не существует.
Атеисты часто бьют по религии холостыми выстрелами именно тогда, когда смешивают ее с мифологией. Разоблачение мошеннических проделок с плачущими иконами и поддельными мощами, конечно, необходимо, но основ религии оно не поколеблет. Наиболее умные из церковников с великой осторожностью использовали такие шаткие опоры. Чересчур сметливый или чересчур простодушный поп, вздумавший прославить и обогатить свой приход каким-нибудь новоявленным чудом, всегда рисковал обвинением в «соблазне» и запросто мог угодить в далекий монастырь на хлеб и воду. Канонизация новых святых была строго регламентирована; по старинному выражению, она проводилась «со всяким тщанием и испытанием о чудесех». Даже в суеверную пору Ивана Грозного было кассировано причисление к лику святых двух почтенных монахов, которым на местах их погребения уже пелись молебны со стихирами и канонами и с которых писались иконы. Кассировано по недостатку доказательств их чудотворений и по отсутствию нетления их мощей.
Отсюда ясно, что в противоположность мифологии чудо для религии исключение, а не правило. Человеческое сознание усложнилось и потеряло первоначальную цельность. Но мифология оказалась поразительно цепкой. Мышление человека долго еще продолжало работать в прежнем направлении уже после официальной отмены языческих культов. Этому способствовало и то, что религия сама выросла из мифа и давние мифические представления, видоизменившись, вошли в ее систему. А система была гибкая и емкая, и в ней нашлось место множеству таких представлений предшествовавшей поры. В равной мере это относится и к еврейской, и к христианской, и к магометанской религиям.
При утверждении новых религий каждый раз происходило низвержение старых богов. Низвержение не только духовное, если так можно сказать… Приверженцы Моисея крушили изображения Ваала и Золотого тельца. С гиканьем тащили к Днепру идол Перуна принявшие крещение славяне. Вдребезги разбивали лики каменных божков пустыни последователи Магомета. Но свергнутые с пьедесталов, разбитые и поруганные боги не хотели сдаваться. Под новыми обличьями и новыми именами проникали они во враждебный стан. В твердынях единобожия оказались уязвимые места. Подземными ходами пробрались туда козлоногие фавны, оседлав непривычное помело — надо же применяться к обстоятельствам, — перелетели через зубчатые стены белорукие нимфы. Их звал в крепость новый повелитель — не Вакх и не Аполлон, а некий зеленоглазый рыцарь, прихрамывавший на левую ногу.
Ни одна религия не могла обойтись без антипода бога — дьявола. Воплощение зла, он черной тенью скользил по земным просторам. Ему необходимы были помощники, ибо дел по его ведомству хватало во все времена. И мифология предоставляла в его распоряжение весь сонм своих заштатных божков и божеств. Но какую горестную метаморфозу — духовную и физическую — претерпели они при этом! Прежде всего к худшему изменился их характер. Эллинская мифология, например, не знала такого резкого противоположения позитивного и негативного начал, как христианство. Один и тот же бог или божок мог попеременно осуществлять добрую и злую волю. Теперь же, когда он переходил на новую службу и вступал в ряды нечистой силы, его единственной специальностью становилось зло. Черти и ведьмы не способны творить добрые дела уже потому, что они черти и ведьмы. С характером изменилась внешность. Фавн возбуждал улыбки, бес — отвращение, нимфы были прекрасны, ведьмы — страшны, даже в своей инфернальной красоте.
Но не к одному дьяволу устремлялись развенчанные боги древних времен. Низвергнутый в Днепр вместе с Перуном идол Велеса — скотьего бога славян — вскоре снова был извлечен из пучины и слился в представлении наших предков с образом святого Власия — врачевателя крестьянского скота. А сам Перун, передав громы и молнии Илье-пророку, возродился в его облике и долго еще разъезжал в огненной колеснице по российскому небу. Так было у славян, так было и у греков, галлов, германцев.
