Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Этого, однако, не происходит. Винокур оговаривает: «Нет и речи о том, чтобы можно было полностью и безоговорочно отдать свои симпатии одной из спорящих сторон».[707] Многое у Блумфилда для него неприемлемо: «механицизм», игнорирование стилистики и даже отсутствие какого-либо «этического принципа». Но преимущество Блумфилда над оппонентом для Винокура в одном: «он более близко держится почвы языка».[708] «Пусть антименталисты явно плохие философы, но все же им трудно было бы отказать в квалификации дельных лингвистов… Наш спор с ними должен быть и будет спором непосредственно лингвистическим».[709] А Шпитцер, заявляющий, что «он изучает „душу писателя“ по ее отражениям в языке», тем самым «занимается вовсе не языком, а психологией поэта, материалы для которой он ищет в языке».[710] Критика им последователей Блумфилда за «излишний интерес» к фонетике и морфологии названа «дилетантской».[711] Даже там, где, казалось бы, у Винокура могут быть точки соприкосновения со Шпитцером, он подчеркивает, прежде всего, различие: под стилистикой они понимают разные вещи. Вообще, надо отметить, что стилистическая концепция Винокура имеет следы внутренней полемики со школой Фосслера. Вывод: Шпитцер, «философ не лучше своих противников, со строго принципиальной точки зрения в своих стилистических штудиях (которые он сам считает для себя основными) вообще не есть лингвист».[712] Да и само подчеркивание в контексте той эпохи в СССР материализма Блумфилда (который не все его советские критики решались признавать) и идеализма Шпитцера не оставляло сомнения в том, на чьей стороне симпатии арбитра.
Подход Винокура к Блумфилду и Шпитцеру напоминает подход Р. О. Шор соответственно к Соссюру и Фосслеру в полемике с МФЯ. Спор с Блумфилдом – спор разных направлений внутри «абстрактного объективизма». А «индивидуалистический субьективизм» Шпитцера—нечто лежащее вне лингвистики, спор с ним бесполезен. Авторы МФЯ думали совсем иначе.
Надо отметить и справедливо отмеченное Винокуром различие в популярности двух подходов. У Блумфилда была влиятельная научная школа, а Шпитцер был в США одинок. Сам он жаловался, что журнал, где печаталась данная полемика, симпатизирует его оппоненту.
Точка зрения Винокура была достаточно представительной. Не только в США, но и в СССР в те годы «абстрактный объективизм» (в двух разновидностях: «традиционной» и структурной) господствовал, хотя до 1950 г. это господство затушевывалось внешней верностью марризму.
Оценивая этот период развития!мировой лингвистики, В. А. Зве-гинцев писал: «Если даже в соответствии с предписаниями процедуры структурального описания языка исходят из „высказываний“, т. е. речевых единиц (как это делается в глоссематике и дескриптивной лингвистике), то при этом стремятся извлечь из них систему, постоянное, надындивидуальное, не затуманенные материальным выражением „чистые“ отношения».[713] Все основное, к чему призывали авторы МФЯ, игнорировали: «Семиотическое изучение языка совершенно не интересуют общественные функции языка, его роль в процессе познания, отношение к факторам исторического порядка».[714] Лингвистику той эпохи, изучавшую собственно языковые и универсальные формальные принципы, позже Дж. Лакофф назвал «лингвистикой болтов и гаек» (Nuts-and-Bolts approach).[715]
Одно из несколько крайних, но типичных для 50-х гг. высказываний принадлежало датскому глоссематику X. И. Ульдаллю: «Если устранить „вещи“, то и человек, который является прежде всего „вещью“ – в действительности даже прототипом любой вещи, – будет также устранен».[716] Устранение человека из лингвистики, столь резко критиковавшееся в МФЯ, многим тогда казалось необходимым.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРОБЛЕМЫ ЛИНГВИСТИКИ В РАБОТАХ М. М. БАХТИНА 30-60-х гг
Весной 1930 г. (может быть, и несколько раньше) творческое содружество Бахтина и Волошинова по не зависящим от них причинам навсегда прекратилось. Однако у Бахтина впереди была еще долгая жизнь, наполненная мыслительной деятельностью и творческими исканиями. И нередко он обращался к проблемам языка, хотя у нас лингвисты на эти сочинения Михаила Михайловича обращают ненамного больше внимания, чем на МФЯ. Если в 30-е гг. у Бахтина обращение к лингвистическим проблемам было лишь попутным, то с середины 40-х по начало 60-х гг. большинство написанных им текстов непосредственно относилось к проблемам языкознания. Именно это подтверждает рассмотрение изданного несколько лет назад пятого тома собрания его сочинений.[717] Некоторые из этих трудов уже хорошо известны и не раз издавались, однако с лингвистической точки зрения они изучены еще недостаточно.
VI.1. Проблема стратификации языка в работах Бахтина 30-х гг
В Кустанае и в первые годы после него Бахтин постоянно работал, хотя не имел никакой возможности обнародовать свои идеи. Его сочинения тех лет в основном посвящены литературе, но в них автор часто обращается к вопросам, пограничным между лингвистикой и литературоведением, а иногда заходит в сферу лингвистики. И в этом аспекте их стоит рассмотреть. Эти работы интересны и как промежуточный этап между МФЯ и поздними сочинениями Бахтина, и как единственная в работах Бахтина и его круга попытка специально рассмотреть вопрос стратификации языка.
Центральное место среди опубликованных к настоящему времени трудов Бахтина этого периода занимает большой по обьему и относительно законченный текст «Слово в романе», писавшийся в Кустанае в 1934–1935 гг. Для нашей проблематики он представляет наибольший интерес. Отдельные замечания, касающиеся лингвистики, можно найти и в более поздних работах «Из предыстории романного слова» (1940) и «Эпос и роман» (1941). Частично эти труды печатались в последние годы жизни ученого, а наиболее полно пока что данный цикл представлен в книге «Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет», подготовленной к печати автором и вышедшей через несколько месяцев после его смерти. Далее цитаты будут приводиться по этому изданию с указанием лишь номеров страниц.
Цикл работ 30-х гг. обнаруживает несомненную связь с МФЯ и другими работами волошиновского цикла. При различии проблематики мы видим сходство стиля, те же ключевые слова (кругозор, преломление, идеология в специфическом значении, слово как синоним высказывания и др.). Время от времени затрагиваются и общие темы: несобственно-прямая речь, «слово в жизни и слово в поэзии» (впрочем, речь больше идет о слове в прозе). Вновь видим полемику с «абстрактным объективизмом», хотя сам этот термин не упоминает ся (и никогда он не встретится в работах, не связанных с именем Волошинова). На этот раз, правда, полемика идет почти без упоминания конкретных имен: о Соссюре сказано один раз, других фамилий нет совсем (вообще в «Слове в романе» мало сносок, что естественно обьяснить скудостью доступной литературы в Кустанае). Много общего, хотя, как будет показано ниже, есть и некоторые концептуальные различия. Сходство текстов не может, конечно, служить доказательством их принадлежности одному автору (как и различия не свидетельствуют и об их несовпадении). Ясно лишь, что Бахтин, оставшись один, продолжал исходить из своей концепции (вероятно, разработанной вместе с друзьями) и развивать ее дальше.
В «Слове в романе» имя Соссюра упомянуто единственный раз в самом начале: Бахтин критически отзывается о понимании стиля «в духе Соссюра», когда стиль трактуется «как индивидуализация общего языка (в смысле системы общих языковых норм)» (77). То есть по-прежнему чисто лингвистический подход к стилю и другим пограничным проблемам (за что круг Бахтина постоянно критиковал В. В. Виноградова) признается неправомерным. Тут же отвергается и «последовательный индивидуализм в понимании языка и стиля»: «такое понимание менее всего благоприятствует пересмотру основных стилистических категорий в нужном направлении» (80). В другом месте вновь дается оценка работ Л. Шпитцера и других представителей «немецкой романо-германской филологии». Эта оценка по-прежнему двойственна: они, особенно Шпитцер, «очень близко подошли к проблеме художественного изображения чужой речи», но у них «самая постановка вопроса передачи чужой речи не получила должной широты и принципиальности» (150). Так что общие оценки современной лингвистики (точнее, к тому времени уже лингвистики недавнего прошлого, хотя Шпитцер еще работал) остались теми же, что в МФЯ.
Подтверждается и существенная для МФЯ формулировка, связанная с отрицанием объективности существования языка: «Язык для живущего в нем сознания – это не абстрактная система нормативных форм, а конкретное разноречивое мнение о мире» (106). См. также: «Язык—это не нейтральная среда, которая легко и свободно переходит в интенциональную собственность говорящего, – он населен и перенаселен чужими интенциями» (107). Показательна и такая критика современной Бахтину лингвистики: «Слово может восприниматься сплошь объектно (в сущности, как вещь). Таково оно в большинстве лингвистических дисциплин. В таком объектном слове и смысл овеществлен: к нему не может быть диалогического подхода, имманентного всякому глубокому и актуальному пониманию. Поэтому понимание здесь абстрактно: оно полностью отвлекается от живой идеологической значимости слова – от его истинности или лжи, значительности или ничтожности, красоты или безобразия. Познание такого объектного, вещного слова лишено всякого диалогического проникновения в познаваемый смысл» (164). Это – просто пересказ концепции МФЯ, направленной против «абстрактного объективизма». Критически оценивается и ориентация «фи-лософско-лингвистической мысли» на «фонетических прежде всего моментах» слова (87). Для 30-х гг. XX в. точнее было бы говорить о фонологических моментах.
